Последняя любовь

Одно мне неясно: ее прошлое. Ты не поверишь, но я до сих пор не знаю: замужняя она, вдова или разведенная? Свободна она или нет?

Не знаю, но, глядя на эту благородную и чистую женщину, уверен, как в себе, что в прошлом у нее нет ничего порочащего, а если лежит на нем тень, то ее рассеет свет, сияющий в ее душе.

Будь мне известна эта таинственная страница ее жизни, я бы знал, какой мне избрать путь, и будущее рисовалось бы яснее. Но предчувствую, верю, что узнаю… Буду ждать случая.

В Д. сейчас живет графиня Икс, — ты был знаком с ней в Париже. Когда я приехал сюда, мне в голову не приходило навещать женщину, которую я не уважаю. Но сегодня я был у нее — потому что знал, что встречу там Регину, и мне хотелось посмотреть, как она будет вести себя в обществе. Как видишь, я не потерял способность наблюдать.

Она выделялась благородством и красотой в праздной, суетной толпе. Она не танцевала, танцы не вяжутся с ее обликом, отмеченным печатью пережитых страданий. Зато она пела — и как!

Ее голос — бездонная сокровищница чувств; видно, она много страдала!

Когда я слушал, как она поет, мне захотелось подойти к ней и сказать: «Пойдем со мной, ты будешь счастлива!»

Но разум кричал мне: «Молчи!» И даже моим глазам приказал молчать.

Почему я покорился велению разума? Да потому, что не знаю, свободна ли она, а нарушать ее покой было бы преступно. А если даже она свободна? Друг мой, у меня перед глазами цифра лет моих. Имею ли я право с этим грузом, пригибающим мою голову, рассчитывать на взаимность молодой женщины?

После долгих раздумий я пришел к выводу, что да, имею. Какое значение имеют годы, если они не сломили меня ни физически, ни духовно? Я чувствую себя молодым и сильным, чувствую, что могу сделать ее счастливой.

Но кто она?»

В то время, когда Стефан кончал письмо другу, Регина сидела на балконе, опершись на железные перила и закрыв ладонями лицо.

Она глубоко задумалась. Легкий ветерок шевелил ее локоны, она изредка что-то шептала, но так тихо, что этого не расслышали бы даже листья плюща, который, серебрясь в лучах луны, спускался по балкону ей прямо на голову и руки.

Пусть опытный психолог исследует и распутает тончайшую сеть из злотых нитей, опутывающих мысли влюбленной женщины; погруженная в раздумье, она ждет чего-то, сомневается, трепещет, в душе ее рождается надежда, она строит в воображении воздушные замки.

Итак, предоставим психологу разгадать мысли Регины.

V

На другой день после вечера у графини в тенистой беседке парка сидел Тарновский с книгой. Был погожий, тихий, не очень жаркий денек. По аллеям прогуливались редкие отдыхающие, и молодой человек, оторвавшись от книги, мог видеть их сквозь густую зелень деревьев, которая заслоняла его от прохожих. Близился полдень, аллеи парка пустели, зато с веранды графини раздавались все более оживленные голоса и смех.

Генрик отложил книгу и, откинувшись на спинку скамьи, задумался. Над головой тихо-тихо шелестели листья; убаюканный этим шорохом, он дал волю воображению, и оно унесло его в широкие украинские степи, а оттуда, быть может, в туманное Полесье, где в заросшем саду стоял белый домик очаровательной девушки — бледной светловолосой Ванды.

Вдруг рядом с беседкой послышались шаги, и до слуха Тарновского донеслось негромко произнесенное имя его сестры. Этого было достаточно, чтобы вернуть его к действительности.

— Послушай, Фрычо, — говорил приглушенный мужской голос, — а что, если подослать твоего Михалко к их казачку? Может, он что-нибудь выведает? А?

— Ба! — возразил Фрычо. — Неужели ты думаешь, я этого не пробовал? Михалко на такие дела мастак, но с людьми Тарновского каши не сваришь. Ничего не хотят говорить!

— Что же они ответили Михалко?

— Да в сущности ничего. Нам, мол, до этого дела нет. Знать ничего не знаем. А как же, замужем, коли пани.

— Нужно было спросить, где ее муж.

— Он спрашивал, да они ответили, чтоб у барыни спросил, она, мол, лучше знает, а им до этого дела нет.

— Удивительно! Ну, а горничная? Может, эта резвая, черноглазая украинка что-нибудь скажет.

— Эх, граф! Думаешь, я такой простак, что не додумался сам до этого. Михалко и к ней подступался, да где там! Девчонка дерзкая, просто ужас, разговаривать не желает. Сидит, уткнувшись в вышивание или в книжку. Она изволила лишь сказать, что барыня научила ее читать и что она служит у нее уже много лет.

Фрычо и граф два раза прошли мимо беседки торопливым шагом, как люди, которые совещаются по важным делам. Они немного помолчали, потом Фрычо заговорил:

— Все это ни к чему, граф, я и так знаю, кто она. Если бы она была вдовой, то не скрывала бы этого, а была бы замужем — носила бы обручальное кольцо. Я уверен: она разведенная.

— Все может быть, — задумчиво пробурчал граф. — Наверно, ты прав. Иначе почему бы ей не носить кольца? А ты уверен, Фрычо, что у нее нет на руке обручального кольца?

— Ха, ха! Ты, граф, видно, совсем меня не знаешь! Разве от меня что-нибудь укроется? Стоит мне взглянуть на женщину, и я вижу мельчайшую деталь ее туалета — ленточку, булавочку, как же я могу не заметить такой важной вещи, как обручальное кольцо. У нее на руке дорогой перстень, а обручального кольца нет.

— Пойдем, Фрычо, завтракать, дьявольски хочется есть.

— Хорошо, а потом отправимся к ней?

— Не знаю. Меня пригласили на преферанс.

— А я пойду, только сначала загляну к графине.

— Зачем?

— Ха, ха, ха, если бы ты знал, граф! Гениальный попугай…

Конца фразы Генрик не расслышал, так как молодые люди удалились.

Генрик иронически улыбнулся. Он слышал имя своей сестры, которое упоминалось вместе с Михалко, закуской, преферансом, попугаем. «Какие странные люди, — подумал он, — интересуются женщиной ради красивых глаз и большого состояния, не понимая, не умея оценить ее. Им в голову не придет, стоят ли они ее, способны ли составить ее счастье, совпадают ли их интересы? Никто не пытался заглянуть ей в душу — зачем им душа? Регина красива, богата, им этого вполне достаточно.

Удивительно, что они не чувствуют своего ничтожества. Спесь ослепила их, и они протягивают руки к солнцу. Зачем им солнце? Потому что оно источник тепла, жизни и всего хорошего, что есть на земле? Нет, они тянутся к солнцу, потому что оно блестит, а они, как дети, любят все блестящее».

Поглощенный этими мыслями, Генрик медленно пересек парк, поднялся на балкон и остановился в дверях, ведущих в гостиную.

В гостиной сидела Регина с шитьем в руках, а напротив — Равицкий. Он читал ей вслух. Волосы Регины блестели в лучах солнца.

Услышав шаги, инженер обернулся и весело сказал, вставая:

— Где это ты изволил пропадать? Я уже целый час жду тебя.

Генрик пожал руку дорогому гостю.

— Пока тебя не было, — проговорила Регина, — мы беседовали с паном Равицким, а потом начали читать очень интересную книгу.

— Какую? — спросил Генрик и сел.

— Я обнаружил на столе прекрасную книгу о древнегреческом искусстве, и она навела нас на мысль, что люди в разные эпохи по-разному понимали красоту.

— По-моему, — сказал Генрик, — истинная красота должна одинаково цениться во все времена.

— Конечно, — согласился Стефан, — но каждая эпоха создавала свой идеал красоты. В древней языческой Греции был культ человеческого тела. И в античных статуях с потрясающей силой запечатлены безукоризненно правильные формы, но нет даже намека на внутренний мир, озаряющий человека своим светом. Христианство окутало человека туманом аскетизма; плоть, как нечто омерзительное, была предана анафеме; человек пожелал освободиться от телесной оболочки и еще при жизни стать чистым духом. Поэтому искусство в раннюю эпоху христианства пренебрегает формами человеческого тела. Фрески тех лет поражают огромными размерами; фигуры на картинах или вырезанные из дерева вызывают недоумение — до того они расплывчатые и застывшие. Лишь спустя века уразумели, что тело без души мертво и дух, не заключенный в телесную оболочку, расплывается в неуловимом тумане абстракции. Из области искусства это понятие перешло и на человеческие отношения. Человечество перестала удовлетворять только телесная красота, — душа, внутренний мир стали играть большую роль во взаимоотношениях людей. Но это не значит, что плоть продолжали считать чем-то постыдным; напротив, наука, позволив людям познать самих себя, доказала, что дух, освобожденный от материи, — абстракция, а человек без души — животное.