Младший конунг

Регнвальд Прямоногий стал первым в длинной череде смертей среди потомков первого конунга Нордвегр. О несчастном сыне Снефрид рассказывали, об остальных молчали, и все было представлено так, будто дети Харальда просто сами по себе потихоньку перемерли, в большинстве не оставив наследников. Те же, что остались, вряд ли могли рассчитывать на что-то большее, чем одно-другое хорошее поместье. Хакон мог считать, что ему повезло, когда батюшка решил посчитаться с конунгом Адальстейном и одновременно подшутить над ним. Хильдрид вспомнила, какое лицо было у Торы, когда женщина узнала, что ее единственного отпрыска увозят на Британские острова. Женщине Нордвегр гордость не позволяла плакать и жаловаться, и она лишь смотрела — взгляд как у раненой птицы — но на глаза наложницы конунг тогда не обратил никакого внимания.

Теперь Тора, наверное, счастлива от того, от чего прежде убивалась. Вот они, превратности судьбы.

— Неужели отец тогда и бровью не повел? — спросил Гуннарсдоттер Кадок, один из ближайших сподвижников Ятмунда, который был родом из Бретланда[38], из Гвиннеда, но служил брату Адальстейна и пользовался его огромным доверием. Он был высокий, крепкий, хоть и тощий, и быстрый, темно-русый, почти темноволосый, с внимательными серыми глазами, отлично владел оружием, и притом обладал несомненным талантом наставника, поэтому иногда натаскивал в драке старших мальчишек при дворе короля. Кроме того, Кадок знал несколько языков, и на нордвегрском болтал, как на своем родном.

— Повел, конечно. Я помню, как он ждал — что ему скажут ярлы. Он опасался, что они его осудят за… ну что ж, скажем прямо, за самое настоящее убийство сына.

— Осудили?

— Никто. А Эйрика и вовсе хвалили, как за настоящий подвиг.

— Вот так ерунда. Колдуны иногда бывают полезны. Конунг мог бы воспользоваться помощью сына и его подручных и покончить со своими врагами.

— Во-первых, конунг считал себя слишком сильным, чтоб прибегать к такого рода низким уловкам, а во-вторых, никто никогда не рассказывал хоть о каком-нибудь колдовстве, которое сотворил Регнвальд.

— Ну что ж. Тут все понятно. Отец решил избавиться от неудобного отпрыска. Потом то же самое случилось и с другими сыновьями этой Снефриды?

— С каждым свое. Да.

— Кто бы сомневался, — Кадок покачал головой. Потом покосился на Хильдрид. — Я давно хотел тебя спросить… Только не решался.

— Ну?

— Как так получилось, что ты — женщина — оказалась во главе дружины? Я прежде не слышал, чтоб y норманнов сражались женщины.

— Как получилось? Да как-то само собой. Уверяю тебя, очень многие женщины Нордвегр смогут постоять за себя, если придется. Они, правда, не ходят в походы, не облачаются в кольчуги, не обязательно берут мечи, но если попытаешься обидеть мою соотечественницу, можешь получить отпор от нее самой. Такое бывает. Нас всех учат, что свою честь нужно отстаивать при любых обстоятельствах, как угодно. Потерявший честь теряет все. Даже свободу. Даже жизнь.

— Хм… — ответил Кадок. — Теперь мне понятно, почему ваш народ так опасен… Я слышал, будто ты в Нордвегр лучший кормчий. Это так?

— Лучший? Нет, не так. Я хороший кормчий.

— Я не отказался бы ходить на твоем корабле.

— Да? — она подняла бровь. — С чего бы? Я тебе так нравлюсь?

— Еще не знаю. Но я люблю необычное.

Они сидели на краю крепостной стены Хельсингьяпорта, над самыми воротами.

Она охотно согласилась поговорить с Кадоком, когда тот попросил об этом. Она не сомневалась, что разговор пойдет об Эйрике. Воин хочет присмотреться к будущему соратнику, с которым, быть может, придется прикрываться одним щитом, да еще узнать какую-нибудь важную информацию.

— У меня большая семья, — сказал Кадок. — Шестнадцать братьев, да их сыновья, да двоюродные братья, да троюродные… Общим счетом пятьдесят восемь человек. Мы договорились, что вождем буду я. Я не старший, но самый сообразительный, как говорят. И, к тому же, хорошо болтаю на разных английских языках…

— Да уж, — проворчала она. — Как я понимаю, мой родной язык уже стал одним из английских наречий, так?

— Ха, такая большая область, как Денло, говорит на нордвегрском. И Нортумбрия тоже. Язык, который лучше бы знать.

— У вас в Бретланде принято, чтоб вожди командовали собственными семьями? — спросила она, улыбаясь.

— Бывает по-всякому. Я вот что скажу. Все норманны у тебя в отряде — отличные воины. А у меня… Ну что ж, они все очень разные. Есть крепкие, опытные ребята. А есть и очень молодые. Если случится так, что бой будет на суше — ты не против, если мой отряд встанет рядом с твоим? А?

Гуннарсдоттер лишь усмехнулась. Она прекрасно понимала мысль Кадока — он хочет подпереть свои полсотни воинов викингами хотя бы с одного бока, может, уговорит еще кого-нибудь из викингов, чтоб встали с другой стороны. И тогда, быть может, его людям будет полегче — в окружении опытных воинов так обычно и бывает. Но вместе с тем ей было лестно, что к ней обратились.

— Почему нет. Мы еще поговорим об этом.

По стене сонно расхаживали воины Ятмунда, вооруженные короткими копьями, в шлемах и кожаных бронях. Они равнодушно поглядывали на дочь Гуннара и ее собеседника, украдкой зевали в ладонь… Делать им было нечего, но болтать нельзя, пялиться особо не на что, а нордвегрского они не понимали.

На лестнице, ведущей в башню, появился Орм, он огляделся, нашел взглядом мать и направился к ней. Подошел и вместо приветствия взял ее за руку.

— Пойдем.

— Куда? — лениво поинтересовалась женщина. Она пригрелась на солнышке и разомлела — ей не хотелось шевелиться.

Не отвечая, молодой викинг стащил мать с края стены и потянул за собой.

— Мы еще все обсудим, — крикнул ей вдогонку ухмыляющийся Кадок.

— Куда ты меня тащишь? — возмутилась Хильдрид, когда поняла, что сын ее не отпустит.

— Пойдем-пойдем…

— Куда ты меня тащишь, я спрашиваю?

— Не скажу.

— Это еще что такое? Почему это не скажешь?

— Потому что если я скажу, ты со мной не пойдешь, — флегматично ответил Орм.

— Орм, — она попыталась освободиться. Не тут-то было — сын держал крепко. — Прекрати. Я никуда с тобой не пойду.

Он молчал и тащил ее за собой. Они спустились по лестнице, прошли насквозь две башни и жилую залу, где у стен были уложены свернутые постели тех, кто здесь ночевал, выбрались во двор и пошли к воротам. Женщина поняла, что сын направляется куда-то за пределы замка, и снова возмутилась.

— Да что же это такое? Разве так положено обращаться с матерью?

— Прости, матушка. Я веду тебя в церковь.

— Куда? — она выдернула руку. — Это еще зачем?

— Я хочу, чтоб ты поговорила со священником.

— Я не хочу ни с кем говорить.

— Ну, что ж делать, — невозмутимо ответил он.

— Орм!..

— Ты обещала мне подумать. Беседа со священником — прекрасный повод подумать о религии.

— Я не хочу сейчас.

— Когда же еще, матушка? Подходящее время может никогда и не прийти.

— А ты торопишься. Куда, спрашивается?

— После гибели Эйрика ты вернешься в Нордвегр. Я ведь правильно полагаю?

— Правильно. Я хочу жить на родине, там, где родилась. И там, где умерли мои отец, мать и муж, хочу умереть сама.

— Тебе рано думать о смерти. Но если ты обоснуешься в Нордвегр, в Ферверке, мне до тебя будет уже не дотянуться. Так что приходится спешить.

Хильдрид остановилась, глядя на сына. У него было усталое лицо, на лбу и возле рта появились морщинки, но глаза сияли, как два озерца под лучами яркого солнца на чистом небе. Его юность жила в глазах, и неважно, появились ли на лице морщинки, или нет. Лицо сдержанное, но по взгляду никак не понять, шутит ли он, или говорит правду. К подобному выражению его лица она легко привыкла, ведь когда-то как же на нее посматривал и Регнвальд.

— Ты хочешь изменить мои мысли по своему желанию. Ты хочешь, чтоб я думала так же, как ты. Но мне не позволяешь попытаться тоже. Я хочу, чтоб после схватки с Эйриком, когда Кровавая Секира уснет вечным сном, ты вернулся в Нордвегр вместе со мной. Но, как понимаю, добиться от тебя согласия не смогу.

38

Уэльс.