Страница 74 из 75
Между Вами и Шурой К., кажется, всегда была рознь; вы не любили друг друга и, вероятно, не знали. И поэтому сможете ли Вы понять мою непередаваемо глубокую, детскую, рабью привязанность к Ней? Мою любовь, которую прошлой осенью выгнали вон? Не судите меня строго. Я и сам знаю, что нет у меня ни самолюбия, ни логики, ни, может быть, даже вкуса: стоит ли любить се? Ничего у меня нет. А вот хочется безропотно упасть к ее ногам и сказать: ударь!
Вы не знали Ее. Не знали Ту, о Ком я не моту даже думать с маленькой буквы. Вы не знали, что в Ее улыбке, в глазах, в руке, в походке — такая невыносимая нежность, что даже теперь, вспоминая, я крепко держусь за стол, чтобы не упасть, не зашататься в приливе ненужного уже зноя.
Когда думы становились слишком режущими и потеря слишком безысходной, я думал, убаюкивал себя: а вдруг — неправда, шутка? И на всю жизнь отданное Ей сердце начинало верить. Жестоко обиженный, выброшенный в такую холодную ночь, я не смог поверить во что-нибудь порочащее Ее и создавал наивную, смешную, глупую картинку — будто те, кто писал мне об этом, просто обманули меня. Будто Она — прежняя, ослепительно ласковая и такая родимая, что с Ней — все утраты, все бешенство наших дней, все невзгоды, пытки — ничто. Будто по-прежнему я мучусь, задыхаюсь, работаю, создаю себе славу, стойко переношу все, все, все — только для Нее, только во имя Ее.
Но… все это правда. Нет Ее больше. Один я. Жить не для кого. И, главное, я не могу себя убить, потому что даже смертью не верну ее.
Рива, мне очень больно. Мне так больно, подружка моя далекая, что вот и сказать нельзя. Я совеем, совсем потерял голову. Я беспредельно, безрассудно, вопреки всему с каждым днем все горячее и мучительнее люблю Ее. Что мне делать? Может быть, Вы скажете: что? Я так люблю Ее. Сил больше нет. Ни забыть, ни проклясть. Ни разу в самые горькие минуты ни одно слово возмущенья, брезгливости, злобы или издевательства не горело во мне. Никогда. Мне не понять даже, как можно обидеть Ее даже мысленно. Она положительно распяла меня и, может быть, свою семью; загадила самое чистое, что было па земле, — Себя. Это правда. Но ведь я люблю Ее. Как же брошу в Нее хоть одним упреком? Разве можно? Разве не убьет меня Бог?
Если хотите сделать мне огромную радость, за которую отплачу, чем хотите, напишите мне сейчас же, сейчас же все, что Вы знаете о Ней: как она живет сейчас, где, видели ли Вы Ее, когда, с кем. Опишите, ради Бога, все мелочи: не заметили ли большого счастья у Нее на лице или, наоборот, горечи, в чем Она была, в платье или пальто, в шляпе, или платке, в каком, на какой улице или в доме. Может быть, она нездорова или, не дай Бог, нуждается? Может быть, ожидает ребенка? Правду говорю Вам: это будет мне неимоверно трудно перенести — но все равно, пожалуйста, Рива, напишите. Именем моей и Вашей Нади умоляю Вас не щадить меня. Сообщите мне только голую правду. Меня ведь так долго били… и лишний раз — не все ли равно?
Если будете случайно идти за Ней — поднимите с земли песчинку или листок, на который Она наступила, и пришлите. Хорошо? Я так буду ждать Ваших писем.
Этого, конечно, никогда, кажется, не будет, но я иногда, в часы нечеловеческого страдания, думаю: а вдруг позовет? Вдруг захочет стать прежней? Пусть немедленно <нрзб.> обратится ко мне: я все прощу и пойму, как прощаю теперь все, не понимая. Я один никогда, ни за что, даже тоща, когда все так называемые порядочные люди заплюют Ее, не брошу в Нее камнем, поделюсь последним, отдам последнее. Если захочет сюда, даже теперь, сейчас, сию минуту — да благословит Бог ее пришествие. Я сделаю все возможное, все необходимое для этого; я вышлю все нужное; я приложу все усилия к этому, чтобы Она отдохнула здесь, забыла все, стала истинно прежней; я дам Ей мудрую, тихую, прекрасную жизнь, дам честное имя, маленькую пока — славу и такую сверкающую любовь, что по-прежнему, по-далекому улыбнется Она, радость моя единственная, последняя, бесконечная. Скажите Ей это, скажите!
Смешон я? Жалок? Нелеп? Рива, Рива, друг мой отзывчивый, — я люблю Ее. Спасите мою голову от безумия. Мне ничего не надо. Все возьмите, все взяли. Но хочу Ее. Дайте мне Ее. Рива, поймите меня. Что мне делать? Я падаю.
2. 19 мая 1923г. Гельсингфорс
Сейчас белое, бесстрастное утро. И все же, дрожа от стада, я не могу, не смею взять обратно ни одного слова, написанного четыре дня тому назад. Ни одного.
Светлая, да будет воля Твоя! Ибо это о Тебе сказано в Евангелии: оставьте все, что имеете, и идите за Мной!
Иду.
Иногда мне хочется учиться, но сразу же наталкиваюсь на препятствие: нет аттестата зрелости, где-то я потерял его. Я Вас очень прошу достать мне из гимназии копии моей метрики и аттестат (осеннего, 1919 г.) и выслать по адресу: Finland, Gelsingfors, IV linjen, №. 6, гг. A, lok.l (gernvall), мне. Думаю, что Вас это не затруднит слишком и что это исполнимо. Обратитесь к Александру Ивановичу, отцу (?). Он такой энергичный и настойчивый, а бумаги мне эти бесконечно нужны. Их, как и Ваших писем, буду ждать с нетерпением.
Пишу нам по памяти один из стихов своих, по поводу которых один видный критик писал, что я «поразительно талантлив и, несмотря на свою молодость, владею мастерски словом». Конечно, это очень лестно и еще больше укрепляет меня в мысли, что я буду когда-нибудь большим поэтом, но… для кого, опять-таки? Я совершенно безумен.
ОБРЕЧЕННОСТЬ
23 апреля 1923 г.
Пишите же поскорей Вашему вздорному другу, поливающему солнцем лед.
Ваня Савин
3. 26 июня 1923 г. Гельсингфорс
Я еще не настолько безумен, чтобы не сознавать… как все это глупо. Вы меня простите, да? Душа, так тонко натянутая над пропастью, может быть, ценна для поэта, живущего только несуществующим. Убедившись в последние месяцы особенно, в несомненной значительности своего таланта; я, конечно, должен культивировать грохочущую пену образов и призраков в своей душе. Но… не слишком ли Вы — призрак? не слишком ли Вы — беспощадно утеряны? Даже говоря не о Вас, где-то живущей, где-то коверкающей жизнь, где-то нагло лгущей на самое себя, а о Той, что сидит сейчас у меня, рисует на спичечной коробке какой-то вздорный цветок и говорит мне: «милый»?!
Правда, на коробке никакого цветка — нет. И в комнате — пусто. И я сам себе шепчу – милый!.. Но разве это не все равно? Важен порыв в невозможное. Важен безумный, нерассуждающий прыжок в «хочу». Красота важна. Если бы я увидел Вас сейчас воочию, я даже не испугался бы. Это было бы просто конечным звеном таких прыжков в «хочу». Просто было бы логичным завершением мысли и жажды, гипнотизирующими меня в одном направлении — в Вашем. Так просто.