Пленная Воля

II

Перед художником с заплатанным камзолом, с рубахой грязною и рваной, с руками тонкими и взглядом невеселым Филипп сидел и объяснял пространно: — «Родителей я крепко уважаю: отец был вором, мать — гулящей девкой. Чего уставился? С любовью, не с издевкой Покойников достойно величаю. Не их вина, что были тем, чем были: виновен тот, кто их такими видел в своих мечтах, которых не забыли они всю жизнь. Не помнят ли доселе? Не плохи были даже в трезвом виде: блудили, сквернословили и очернить умели и близких и далеких, как никто. Когда ж хмелели, такое учиняли, что и не расскажешь… Я же — в них. Как родился и выжил — прямо чудо. Такой должно быть стих сложился там — вверху — нескладный и неверный — и прозвучал оттуда во мне. Болезнью скверной отец и мать болели с юных лет, и не было детей иль дети умирали, едва увидев свет. Один лишь брат, в болезни и вине рожденный, жил до двадцати годов. Уродом был. Уродом и прозвали. Дурак совсем — лишь спать и жрать готов; и порченный — с припадками, — но милый. Ругала мать, отец нещадно бил; так и подох, и верно тотчас сгнил, пока мы, пьяные, галдели над могилой. А я живу. Не добр, но и не лют; лицом не вышел, роста не хватило, плешив, сутул, и ноги покривило, сутяжник, пьяница и плут; всего по мелочи, и подлости и страха. А впрочем: чист кафтан и стирана рубаха, лопатой борода, в мошне не пусто. Коль ты маляр, так красок не жалей, клади их густо, да распиши позлей, чтоб каждый мог понять при первом взгляде, лишь только подойдет к холсту, каков я человек и спереди и сзади; какую думал думу и мечтал мечту строитель тамошний, чьи вымыслы я чту, — чтоб каждый, поглядев на лик, как будто живый, потом плевался долго: «Тьфу, какой паршивый».

III

Когда стемнело и ушел художник, Филипп перед портретом стал, разглядывал его и что-то бормотал; потом у зеркала пытливо изучал свои черты, и злобно прошептал: «Не живописец, а сапожник». И вышел. А в каморке тесной, где полки с книгами скрывали стены, зажег свечу, уселся в кресле, и с улыбкою блаженной к себе придвинул том тяжеловесный, лежавший на столе. Разгладились морщины на челе, в очах восторженная воля засветилась, медлительными сделались движенья. В каморку постучали. Не прервавши чтенья, он проронил: входи! И тихо дверь раскрылась; Андрей в нее неловко проскользнул и, притворивши, запер на крючок. Затем к столу придвинул стул и стоя ждал, уставясь на начищенный сапог. — Садись! — сказал, не глядя на него, хозяин. Приказчик сел. Рукою грубою изваян, он был неладно скроен — крепко сшит, высок и грузен и в хмелю сердит, подковы гнул и жорнов подымал. Был вдов, и жил, как говорили, с дочкой. Хозяин, дочитав до точки, стал вслух читать, напевно и тягуче, с усилием, как будто полз по круче тропой отвесной. Но глаза горели, дышала часто грудь, и в теле истому сладкую он ощущал. А нос и лоб блестели от пота. Приказчик выгнулся вперед, вцепился в стол руками и так чтеца пронзал глазами, как будто тот творил диковинное что-то. Так длилось долго. Капала свеча, шуршали желтые страницы. На улице, визжа и гогоча, с парнями пьяными веселые девицы ругались. А пытливую луну дразнили, заволакивая, тучи. И все звучал, пронзая тишину в каморке голос мерный и тягучий. Затем, откинувшись на кресле, пот отер усталый чтец с лица. И помолчав немного, кивнул Андрею: «Все для Бога они трудились. Мы же до конца их труд доводим. Ладен он и спор, и, может быть, и нам на радость будет. Не больно хороши земля и люди, строитель тамошний — не нам чета. Что выстроено нами — красота и загляденье. Рай да будет раем. Продолжим труд умерших — помечтаем».

IV

Филипп торговцем был и слыл ростовщиком, нажился крепко, прижимал нещадно, не злобою влеком и не по скупости, бессмысленной и жадной, а потому что в юности решил, что мир таков, каким его творил и вновь творит, мечтая неустанно, строитель некий, сущий в небесах. А человек, внедренный в зыбкий прах, томим болезнями, тоской терзаем, то горем, то нуждой, то ближним угнетаем, то сам насильник и палач, кого не трогают ни жалобы, ни плач униженных и оскорбленных, в мучительную жизнь безрадостно влюбленных, — мечтами создает прекрасный и желанный, нездешний мир, как вымысел пространный, осуществляемый все ярче с каждым днем. Земля уродлива и люди мерзки. Но рай и вечность, ангелов и Бога они измыслили мечтою дерзкой, мечтой прекрасной и любовно-строгой, и мир надзвездный жив, как мир земной, где люди жили и где мы живем, над ним безвластны, но творя иной. И все, что создано убогими певцами, пророками и вещими жрецами, и тем, кто юродивым прослыл, а, может быть, мудрее прочих был, и свитки древние занесено, — он стал читать. Когда кругом темно и отработан день, в каморке тесной учился он творить простор небесный, и свет без тьмы, и правду, и любовь. А люди глупые, униженные вновь, твердили злостно про вериги, душеспасительные книги, бичи, и пост, и бденье. И было в их насмешках — осужденье. Случилось так, что по делам пришлось Андрею вечером в каморку постучаться. Впустил его хозяин, но когда ругаться приказчик стал, докладывая дело, Филипп угрюмо молвил: брось! Андрей умолк оторопело, и криво усмехнулся: «Так, — спасаешься, грехи замоливаешь, — что же…» Но тот, не гневаясь, в глаза ему глядел: «Чего болтаешь зря? ведь ты же не дурак? Спасаться нам как будто и не гоже». И объяснил, не торопясь, чего хотел, чем занят был в тиши уединенной и укромной. И речь его должно быть до души приказчика, доверчивой и темной, дойти сумела. С тех пор они, свершив дневное дело, сходились там, и почитав, что люди сотворили, чей дух в раю, чья плоть — в могиле, их труд согласно продолжали и жизнь иную создавали, предавшись творческим мечтам. И так, весь день земною жизнью жили, а по ночам душою радостной нездешнее творили.