Лев правосудия

Со скамейки, на которую я присела, просматривались холмы с восточной стороны от города, долина внизу и вершина Монте-Амиаты на северо-востоке. Весь склон был усыпан домами. Вниз вели такие крутые и узкие улочки, что я не понимала, как машины могут на них разъехаться и как вообще выдерживают ручные тормоза. Из долины доносился приглушенный шум транспорта, идущего из Гроссето в Сиену. Было так тепло, что можно было гулять в одной рубашке без пиджака, но некоторые опасения внушали наплывающие из-за Монте-Амиаты облака.

Передо мной взметнулись ласточки, резко бросились вниз, снова поднялись ввысь на восходящем воздушном потоке. Они летали ради радости самого полета. Во дворе домика поблизости росли вьющиеся розы, на несколько сот метров впереди разлилось фиолетовое море цветов терносливы, но с таким же успехом меня могла окружать исхлестанная ветром пустыня или безжизненный лунный ландшафт. Однажды я уже думала, что Давид погиб. Тогда я пыталась жить одним днем, укладывала их, как камни, перед собой и шла по вечерам спать с нескладной благодарностью, как алкоголик за каждый трезво прожитый день. Сейчас Давид исчез, не сказав ни слова, как будто не доверял мне.

У меня были объяснения этому. Кто-то принудил Давида уехать. Возможно, ему сказали, что, если он не послушается, меня убьют. Но тем не менее он же знал, что я, как профессионал, не испугаюсь таких вещей и смогу о себе позаботиться.

Я еще немного побродила по деревне, рассматривая пейзаж с разных точек. Несколько местных жителей поздоровались со мной. В деревне сегодня был день стирки, я чуть не задела головой простыню какой-то старушки и поправила ее. Жители Чивителла не забывали об осторожности: на всех без исключения окнах, находящихся в непосредственной досягаемости, были либо решетки, либо толстые ставни. Все тут прекрасно понимали, что даже в таких идиллических условиях от опасности никто не застрахован.

В одиннадцать я покинула городок и взяла курс на Сиену. Примерно через десять километров после Чивителла свернула на проселочную дорогу и ехала до тех пор, пока не показался берег реки, извивавшейся между высокими скалами. Здесь никого не было видно. Я выключила мобильник Давида и вытащила сим-карту. Аккуратно уложила это добро в колею под левое заднее колесо «пунто» и сдала назад. Выбросив все, что осталось от телефона, в реку, я вернулась на главную дорогу. Пару километров спустя, на перекрестке, увидела указатели в сторону расположенных на востоке достопримечательностей. Монтальчино, Сан-Антимо… В последнем из них Давид нашел безопасное место — монастырь! Возможно, его друг, брат Джанни, мог бы помочь мне.

Сплошные повороты, кручи и спуски! По сравнению со здешними дорогами путь к моему дому в Хевосенперсете на границе Саво и Северной Карелии казался детской забавой. Я никогда особо не старалась соблюдать ограничения скорости и успела за свою жизнь нахватать столько штрафов за превышение, что при малейшем нарушении рисковала потерять права. Но сейчас мне довелось узнать, каково это — оказаться затычкой на транспортном пути. За мной начала образовываться очередь из машин. Когда я приткнулась на обочину, водитель висевшего у меня на хвосте автомобиля наконец вырвался вперед и сердито просигналил. Мой ответный сигнал услышал уже не он, а последний в очереди.

В Монтальчино я отправилась искать телефонную кабинку и нашла ее около площади, напротив одной из бесчисленных энотек. В первый раз я услышала это слово где-то в десятилетнем возрасте по телевизору. Тогда я представляла, что энотека — это такое место, в которое ходят дяди.[6] Когда я рассказала об этом дяде Яри, он растерянно рассмеялся и потом признался: он и сам не знает, что такое энотека. В «Алко» он обычно покупал коктейль бренди с водкой или крепкое вино «Карелия». Гордость Монтальчино «Брунелло» было для него незнакомым лакомством.

Чтобы позвонить по экстренному номеру, телефонной карточки не требовалось. Я объяснила по-английски, что в деревне Монтемасси, в восточной квартире дома, выставленного на продажу, находится труп мужчины с пулей в голове. Затем положила трубку. Пусть теперь карабинеры сами решают, что им делать. Возможно, они ничего не станут предпринимать.

По пути обратно к машине пришлось проталкиваться сквозь толпу американских туристов. От голосов с нью-йоркским акцентом на меня повеяло уютом, даже показалось, будто вижу знакомые лица. Я вздрогнула. Может, это был хозяин кошки по имени Ангус — мой прежний сосед с Мортон-стрит? Нет, не он, тогда кто же? Турист заметил мой пристальный взгляд и отвернулся. Это выглядело так не по-американски, что я испугалась. Была ли за мной уже установлена слежка? Покидая Сан-Антимо, и потом, в долине, я все время посматривала в зеркало заднего вида. Один и тот же серый «Пежо-208» ехал за мной по проселку на протяжении всего пути до монастыря, но на этих дорогах то, что кто-то держится неподалеку, вовсе не казалось необычным. Завидев церковь Сан-Антимо, я больше не вспоминала о возможном преследовании.

Есть места, где все дышит покоем. Одно из них — мой родной угол на полуострове Хевосенперсет. Я могла чувствовать себя достаточно уютно и на Брайант-парк, в сердце Манхэттена, и в глухом болоте, поросшем чахлым сосняком. Однако здание само по себе редко вызывало у меня ощущение безопасности. Известняковые стены монастыря Сан-Антимо словно излучали свет, который необъяснимо притягивал меня. Я остановила машину и даже сочла нужным опустить пару монет в парковочный счетчик. Потом не спеша прошла к церкви. Рядом с колокольней рос почти такой же высоты древний кипарис, на заднем плане возвышалась Монте-Амиата. Я медленно вошла в сумрачное помещение с высокими сводами. Откуда-то доносились звуки григорианского хорала. Прислушавшись в поисках их источника, я поняла, что магнитофонная запись транслируется из репродуктора. Это вернуло меня к действительности.

Седобородый мужчина в монашеской рясе вынимал увядшие цветы из вазы у алтаря. Хотя говорить вслух в таком умиротворенном месте казалось преступлением, я подошла, поприветствовала его и спросила, где можно найти брата Джанни.

— No parla inglese,[7] — недружелюбно отозвался монах.

— Брат Джанни? — спросила я снова по-итальянски.

Мужчина коротко мотнул головой, взял цветы и ушел. На каменный пол церкви упали капли воды.

Я присела на скамью и закрыла глаза. Церковный напев зазвучал громче, эхо под куполом удваивало голоса, услаждая слух. Давид был крещеным, он верил в Бога. Для меня эта тема была трудной, я изо всех сил избегала даже мыслей о подобных вещах. Как Бог, если он есть, мог позволить, чтобы мой отец убил мать, когда мне было четыре года?

Сзади раздались шаги, потом кто-то прикоснулся к моему плечу. Это был тот неприветливый седобородый монах. Я вскочила.

— Брат Джанни! — буркнул он и показал на стоящего позади мужчину.

В детстве я смотрела по телевизору фильм про Робин Гуда и всех монахов представляла похожими на брата Тука или отца Митро, выбранного в Европарламент: толстыми румяными весельчаками. Брат Джанни совсем не соответствовал этому образу. Он был примерно моего возраста и роста, тонкий в кости и аскетически худой. Светлые кудрявые волосы закрывали уши, круглые очки были, как у Джона Леннона. Он взял меня за руку и сказал с эстонским акцентом, но на чистом финском языке:

— Привет, Хилья. Я ждал тебя.

4

При виде моего удивления и растерянности брат Джанни рассмеялся и крепко сжал мою руку.

— Разве Давид не рассказал тебе, что в прежней жизни я звался Яан Ранд и был его школьным товарищем в Тарту?

— Нет. — Я попыталась отнять руку, но хватка брата Джанни была крепкой.

— К счастью, для тайных разговоров у нас есть тайный язык, финский. Прошу прощения, если не вспомню все слова. Я учил финский в университете Тарту, но с тех пор прошло больше десяти лет, и я почти не практиковался. С Давидом мы всегда говорили по-эстонски. Его знают еще меньше, чем финский. Это непонимание, о чем речь, помню, раздражало русских. Пожалуй, и сейчас еще раздражает. Как дела у Давида?

6

«Дядя» по-фински — «eno». (Прим. перев.)

7

Я не говорю по-английски (ит.). (Прим. перев.)