Свои

Я взял десятку из денег, которые откладывал, собирая на джинсы, — у всех в классе были уже джинсы, кроме меня, у некоторых, правда, индийские, из неплотной ткани, я же хотел купить настоящие — «Ливайс» или «Вранглер», с большой переплатой, конечно: такие джинсы привозили только из Москвы или Ленинграда.

На следующий день я купил две бутылки портвейна «Три семерки», две плитки шоколада «Гвардейский» и к пяти вечера, когда Лидка возвращалась с молокозавода, уже ждал ее за кустами у палисадника.

— Привет, Лида, — поздоровался я.

— А ты чего это здесь? — спросила Лидка.

— В гости пришел.

— Я тебя не приглашала.

— Так пригласи.

Лидка задумалась.

— Приглашай, приглашай, — поторопил я ее. — А то сейчас соседи высунутся из окон, а завтра обсуждать будут, чего это она с малолеткой связалась.

— Уходи, — сказала Лидка.

— Не уйду.

И тогда Лидка торопливо открыла дверь калитки, и я вошел вслед за нею. Закрыв дверь, она облегченно вздохнула. Я заглянул в горницу, в общем, все как у всех: большой фикус, круглый стол, покрытый вязаной скатертью, на стене фотографии в рамочках, отец и мать Лидки, они утонули, свалились с лав, переходя речку, наверное, пьяные были. Лидка в пионерском галстуке, какие-то родственники возле гроба, — на похороны и на свадьбы в Красногородске всегда приглашали фотографа, — были и цветные репродукции из журнала «Огонек», и большой портрет актера Николая Рыбникова с обложки журнала «Советский экран». Значит, ей нравились такие парни.

Я выставил на стол портвейн, выложил плитки шоколада.

— А это зачем? — спросила Лидка.

— Для разговора.

— О чем говорить будем?

— О жизни.

Я открыл бутылку портвейна, разломал плитку шоколада.

— Дай стаканы, — попросил я. — Выпьем за более близкое знакомство.

— Я не поужинавши, — сказала Лидка.

Она закончила среднюю школу, но говорила, как все местные: вместо «пришел» — «пришедши», вместо «ушел» — «ушедши». Уже потом, в Москве, я все собирался выяснить у филологов, почему на Псковщине так говорят, но так и не выяснил, а когда снова приезжал в Красногородск, уже через неделю тоже говорил «ушедши», «пришедши». Мне начинало казаться, что так понятнее и естественнее.

— Я тоже поужинаю, — сказал я.

Лидка разогрела на электрической плитке картошку, нарезала малосольных огурцов и соленого сала. Я разлил портвейн по стаканам. Мы выпили и стали есть. Лидка слегка раскраснелась.

— А теперь говори, зачем пришел, — сказала она, когда мы опорожнили первую бутылку портвейна и принялись за вторую. Без привычки я стал быстро хмелеть и, понимая это, подливал Лидке побольше, а себе поменьше.

— Очень ты мне нравишься, — начал я.

— Чем я тебе вдруг понравилась? — спросила Лидка.

— Всем. Ты красивая. У тебя замечательные глаза, серо-синие, как наша речка, и волосы у тебя замечательные, и улыбаешься ты замечательно.

Лидка улыбнулась, растянула губы и с трудом стянула их, она тоже охмелела. Я стал решать, как ее обнять, мы сидели рядом, и обнять ее я мог только за плечи. Тогда я встал и обнял ее сзади, положив свои руки на ее грудь.

Рядом со столом стояла кушетка. В фильмах я видел, как мужчины несли женщин к постели, но, прикинув ее вес, понял, что не подниму ее.

— Ты имел хоть одну бабу? — спросила Лидка.

— Имел, — соврал я.

— Кто хоть такая?

— Потом скажу.

Я приподнял ее и стал подталкивать к кушетке. Она, стряхнув мои руки, прошла в горницу, задернула занавески, села на кровать и, по-видимому, засомневалась. Я стянул рубашку, сбросил брюки и трусы и стоял перед нею совсем голый. Она увидела, что у меня торчит, отвела глаза, посмотрела еще раз, расстегнула пуговицы халата и тоже оказалась голой. Она легла на кровать и раскинула ноги. Я увидел темный, поросший волосом треугольник и, опасаясь, что она передумает, навалился на нее. По рассказам старших мужиков я знал, что делать дальше, но почему-то не попадал туда и все утыкался в ее пах. Я уже хотел признаться, что это у меня в первый раз, и попросить, чтобы она помогла, но Лидка уже взяла мой член и, как мне показалось, раздраженно ткнула его куда надо. И я заскользил в приятно-горячем и влажном, будто поплыл по теплой темной реке, почему-то я закрыл глаза. Когда я входил, она отодвигалась от меня, и я будто догонял ее, а когда уходил я, догоняла она меня. Я сбил этот ритм, и, когда она догнала меня, я приостановился и так бросился ей навстречу — это было как лобовое столкновение автомобилей, что она ахнула. Теперь она стремилась ко мне, а я к ней. Вдруг она стала дышать тяжело, как дышишь на последних метрах стометровки. Я знал, что мужчины и женщины тяжело дышат, когда этим занимаются. Еще до школы я жил в лесничестве у тетки, родной сестры своей матери, и однажды услышал, что кровать, на которой спала тетка со своим мужем Жоржем, начала скрипеть, потом они задышали тяжело, он с выдохом, будто кидал сено на скирду, а она часто-часто. Но я дышал ровно, потому что был тренированным, быстрее всех в школе бегал четыреста метров с барьерами. Лидка вдруг обняла меня, прижалась, мешая мне двигаться, потом задрожала, почему-то всхлипнула и выпрямила ноги.

Я, как любой мальчишка, занимался онанизмом, смазав вазелином ладонь, ладонь у меня мозолистая, все мужские работы на мне. Я знал, что я должен кончить, но то ли от портвейна, то ли от страха, что у меня не получится, я не кончал. Тогда подтянул ее ноги и продолжал двигаться, мне показалось, что она заснула, но совсем неожиданно она снова ожила, обхватила меня своими ногами, я не выдержал и заспешил вместе с нею, и все закончилось. Из меня уходила сила, я уже ничего не мог и не хотел. Блаженство закончилось. Я откинулся, чувствуя неприятную липкость между ног и на животе, будто меня облили теплым клеем.

Я посмотрел на нее. Она уже спала, приоткрыв рот, ее груди свисали, ноги некрасиво согнулись. Никогда не буду с ней больше этим заниматься, подумал я тогда.

Я встал, надел трусы, натянул брюки и рубашку. Мне хотелось единственного — умыться с ног до головы. Я вышел из дома и бросился к реке между огородами.

Я вошел в воду, умылся, отстирал трусы, натянул их и лег на горячий песок, нагретый за день, и тут же уснул. Проснулся я почти через два часа, солнце зашло, и песок стал холодным. У меня была ясная голова и легкость во всем теле. Я вспомнил, что произошло, и вспомнил уже без отвращения, мне вдруг снова захотелось, и я побежал к ее дому.

Калитка оказалась незакрытой, я прошел в горницу. Она спала, только перевернулась на живот, ее ягодицы возвышались, но уже не казались такими огромными. Я погладил их, кожа оказалась нежной и прохладной. Я знал, что можно и сзади. По классу ходила шведская брошюра — учебник по сексуальному воспитанию шведских школьников, никто не знал, кому она принадлежит, ее передавали из рук в руки, из класса в класс. В этом учебнике были фотографии молодого человека и девушки в разных позициях. Я подтянул ее, пытаясь поставить на колени, и, к моему удивлению, она сама встала на колени, опираясь на локти. Теперь мне не надо было искать, я все видел и вошел сразу. Мне это понравилось даже больше, теперь распоряжался я, и, когда заспешила она, заспешил и я, и мы кончили вместе. Я почему-то выругался и упал рядом с нею почти без сил, стараясь выровнять дыхание.

Я читал, что перед матчем футболистов не отпускают домой к женам. Тренеры, наверное, правы, в таком состоянии я, может быть, и смог бы играть в футбол, но уже не в привычном темпе.

— Ты будешь хорошим жеребцом, — сказала Лидка.

— Почему — будешь? — сказал я. — Я уже есть.

Лидка рассмеялась и спросила:

— Молока холодного хочешь? Из погреба.

— Хочу.

Она принесла литровую кружку молока с желтой пенкой. И она сама пахла молоком, с этого дня я называл ее молочницей. Никогда мне не казалось молоко таким вкусным, как сейчас.

— Поесть хочешь? — спросила молочница.

— Хочу.

Она поджарила мне яичницу с сыром. Что-то во мне изменилось. Взрослая женщина кормила меня, как взрослого мужчину. Обо мне заботились, я выполнил свою мужскую работу, и, по-видимому, выполнил хорошо.