Книга Бекерсона

И наконец, у него на душе стало легче от внезапно пришедшей в голову мысли о том, что все необходимые для жизни вещи были при нем — минимум носильных вещей, переносной миниатюрный столик. В этом он увидел подтверждение своего предчувствия: ему уже давно все было известно. И вот он лежал на кровати рядом с Лючией, в его глазах стояли слезы… Ему было непросто в этом признаться, но это были слезы. Он действительно лежал в темноте и плакал. Это не было ни нервным потрясением, ни истерикой. Слезы были проявлением слабости, беспомощности, нерешительности, своенравия. Так обычно плачет ребенок. Наконец он заснул, погрузившись со все еще влажными глазами в сонное забытье. Между тем он воспринимал эту реакцию как прощание с юностью…

Он проспал до девяти утра и даже дольше. И даже толком не понял, что Лючия встала и ушла, а он только почувствовал, как она тихонько, чтобы не разбудить, чмокнула его в лоб. Он же, прикинувшись спящим, снова мгновенно заснул. Некоторое время спустя, отдохнувший, пробудился в удивлении от всего происходящего. Он поднялся, принял душ и оделся, чем фактически и закончилась та страшная последняя ночь, прежде чем постепенно она стала заканчиваться как все обыкновенные ночи.

11

Он поехал автобусом на вокзал, Центральный вокзал Гамбурга, где около десяти часов утра постоял на мосту, под которым пролегли железнодорожные пути, разглядывал предобеденную суету. Он обвел взглядом станционные платформы, затем стал рассматривать поблескивавшие чернотой «короба», причудливо протянутые по широкой дуге через весь крытый перрон. Потом его внимание привлек стоявший под ним на тринадцатом пути (он прочел это на автоматическом табло, установленном над перроном) экспресс «Рихард Вагнер». Он словно застыл надо всем этим в радостный миг растянутого по времени окончательного прощания. Поэтому он не спускал глаз со стоявшего под ним поезда — пассажиры уже давно заняли свои места, на перроне не осталось никого, кроме одного, судя по внешнему виду, явно безработного на проволочном кресле. Проявляя безучастное спокойствие, он низко склонился над парапетом, словно в ожидании решения или какого-то голоса. Но потом, как бы не справившись с самим собой, осознал суть таких вот слов: стою я сейчас над железнодорожными путями Центрального вокзала и жду принятия решения… На удивление свежим он проснулся после непродолжительного сна, не залеживаясь поднялся с постели, до сих пор ощущая себя чужим в этой квартире, трезво и холодно оглядел разбросанные постельные принадлежности, кухню, где, уходя, Лючия оставила недопитой чашку кофе с молоком… Вдруг, словно под воздействием принятого решения, он вскочил и вприпрыжку побежал вниз по лестничным ступеням рядом с автоматическим эскалатором. При этом еще оглянулся, не забыв одарить взглядом запомнившегося ему безработного. Удивительно, как многое можно воспринять и пропустить через себя за один-единственный миг! Однако никто не увязался за ним, да и никто не мог бы сейчас отследить его. Спасительным для него стал сигнал «двери закрываются» — чик-чик — и вот он уже под защитой экспресса. С того самого момента, как у него за спиной захлопнулась дверь, он почувствовал себя значительно увереннее, легче, почти что в безопасности.

Он совершенно неожиданно сел в этот поезд, сразу же отыскал себе местечко, нет, не забронированное, зато позволившее ему побыть здесь наедине с собой, уединиться, чтобы никого не видеть и не слышать, что в общем-то соответствовало его нынешнему душевному состоянию. Когда чуть позже стали проверять билеты, ему пришлось расплачиваться с контролером. Она оказалась опять-таки очень молодой женщиной, почти девушкой, которая пыталась компенсировать свою юношескую свежесть своеобразным оптимистичным шармом, на который, однако, на сей раз он никак не среагировал. На ее вопрос, куда он едет, ответ был прост — Франкфурт. Этот ответ пришел ему в голову как-то сам собой. Он проговорил это чисто автоматически, может, под влиянием пропечатанного на табло названия этого города — Франкфурт, с почти реальной, внезапно охватившей его неуверенностью, что этот поезд вообще направляется именно туда и что он, Левинсон, тем самым производит серьезное впечатление: в ответ толстощекая молодая женщина в железнодорожной форме без колебания выдала ему проездной билет, получив с него дополнительную плату, а вот имел ли он основание для льготного проезда… Этот поезд действительно следовал во Франкфурт, и он, стало быть, тоже ехал туда без бронирования. Тем не менее он занял понравившееся ему место, уверовав, что за ним никто не следит. Если бы даже они полетели, повторил он для себя, полетели во Франкфурт, чтобы подкараулить его там. Дело в том, что он мог выйти где угодно, тогда бы его уже не найти, и он сказал себе: мне удалось от них оторваться, я свободен, наконец-то свободен. Лишь однажды за окном появился лимузин (это был «мерседес») кремового цвета, совсем ненадолго, но потом снова исчез из виду, когда улица резко нырнула под железнодорожные пути.

Его взгляд устремлялся на меняющийся горизонт, на складки и перепады ландшафта, фактически же он смотрел внутрь себя, и до него все явственнее стало доходить: существовал некий план, кто-то пытался им манипулировать, сориентировав всю его личную жизнь на одной точке, — это был Кремер. Доказательства были сосредоточены в его квартире. Он, Левинсон, ходил за ним по пятам, отслеживал, изучал его книги, делал записи, хранил (!) их — все это были достаточно убедительные свидетельства того, что тот стал его навязчивой идеей… Все началось с книжного шкафа, продолжилось в раздумьях об отмеченных фрагментах текста и закончилось пока что конкретной датой в его календаре. Кто-то целенаправленно ориентировал его на Кремера как на жертву. Но кто являлся жертвой? Кремер или он, Левинсон? Жертва чужой воли, которую он примерил на себя, воплотившись в образе самого Кремера, избрав его в качестве своей навязчивой идеи. Однако продолжала ли существовать эта сосредоточенность на Кремере, которой он беспрестанно терзал свою душу, в чем так глубоко был убежден и во что так неистребимо уверовал, — или же она осталась только в воспоминаниях? Ведь сознательная вера в какие-то вещи меняет их суть, а знание отдаляет… Хотя чужая воля уже давно наложилась на его жизнь как известная мучнистая роса, что можно было сказать по этому поводу? Теперь этому конец, конец! Он ни за что больше не последует пути, предопределенному этим самым Бекерсоном, кем бы тот ни был… Или все останется по-прежнему?

Бекерсон — это имя между тем прилепилось к тому самому, а ему, Левинсону, только сейчас, во время поездки на поезде, стало понятно, что больше ему просто нечего сказать, что он уже давно не может четко и ясно объяснить, откуда взялось само это имя: произошло ли оно от того самого, который наверняка хотя бы раз воспользовался этим именем, или же тот самый лишь позаимствовал его, Левинсона, мысль, чтобы впоследствии взять себе это в любом случае выдуманное имя?

Он, Левинсон, вспоминал об этом имени как о собственной выдумке, хотя и, так сказать, в техническом смысле; оно было своего рода воспоминанием о воспоминании. Откуда еще взяться этому имени? Однажды он даже разыскивал его в телефонной книге и, разумеется, не обнаружил между Бекерсом и Бекертом.

Он сидел на своем месте, смотрел в окно, не воспринимая происходящего снаружи, полностью погрузившись в собственные мысли.

Тринадцатого числа в среду он обнаружил запись в своем календаре, причем с восклицательным знаком: здорово он одурачил его, своего друга Бекерсона, да еще ввел того в заблуждение. На его лице появилась ухмылка при одной мысли о разочаровании Бекерсона. С ухмылкой во все лицо он сидел в своем укромном углу и тем не менее ощущал себя в каком-то дурацком положении. Ухмылка — это нечто, характеризующее межчеловеческие отношения, а ухмылялся он в отношении господина Бекерсона, который физически отсутствовал, а присутствовал только виртуально. В этом и заключалась суть иллюзии, — жизнь в воображаемом, нереальном мире… Затем, пока он сидел на угловом месте вполне реального вагона экспресса, ему снова пришло в голову вполне материальное оружие черного цвета — самозарядный пистолет калибра 9 миллиметров, модели «парабеллум», может быть, «лающее» во имя войны? И снова на его лице появилась жалкая ухмылка, удивительно изменчивое настроение! А ведь это прецизионный механизм с необычайным затвором, напоминающим коленный сустав. Но что он представлял собой? Модель CZ с магазином, которая мирно, совсем не воинственно осталась лежать у него под кроватью, о чем он вообще забыл. Но находится ли она, эта штуковина, все еще там? Мог бы и прихватить ее с собой! Он сознательно оставил ее там, дома, где она соответственно и должна находиться… Тут на его сомнения внезапно наложилась (неизвестно откуда взявшаяся) неприятная мысль: а не подсматривает ли кто-нибудь за мной? А вдруг кто-то здесь читает мои мысли? Он настороженно оглянулся, уж не наблюдают ли за ним, не отслеживают ли его мучительные метания.