Пересечение

К утру все засыпают мертвым сном. Дай бог, чтоб к полудню проснулись.

А вот мои американские друзья и я уезжаем аж в девять утра. Везет нас на своей машине все тот же мой верный приятель, ради меня пошедший на эту жертву. Он даже пил меньше других, хотя для гаишника что стакан вина, что литр водки — разницы нет.

Я хотел отвезти моих друзой прямо в «Космос», но они попросили высадить их чуть пораньше, им захотелось пройтись. Обнимаюсь с Сэмом на прощанье, договорившись, что, если буду в Голливуде, тут же позвоню ему и Джен. Эстер я целую в щеку, она пугливо оглядывается.

На том и расстаемся.

Всю остальную часть дня сплю как убитый, заложив телефон подушкой.

Вечером никуда не выхожу, с удовольствием вспоминаю минувшую ночь — как ели, пили, веселились, смотрели видео, гуляли с Эстер, о чем говорили с ней. На память мне приходит один эпизод из нашего разговора.

Мы болтали о студенческой жизни в Америке, я рассказал, как познакомился с Сэмом и его «близнецами», об интеротряде, о дискуссиях. И вдруг она спрашивает:

— А вы его хорошо знаете, Сэма?

— По-моему, да, — теряюсь немного, — а чего его знать, он — как на ладони.

— Да, как на ладони, — качает головой, — он вам о своем университете много рассказывал?

— Ну, не много, так ведь все университеты одинаковы, что у него особый, что ли?

— Не знаю, — усмехается и добавляет уже сухо: — Впрочем, это не мое дело.

Интересно, что она имела в виду, и почему я вдруг вспомнил этот разговор.

Получил рождественскую поздравительную открытку от Джен. Конечно, поздравили друг друга с Андреем, с Натали (вот, раз в год мы с ней с помощью открыток или телефонного звонка и общаемся, удивительное дело — была едва ли не самым близким человеком, а теперь я с трудом вспоминаю, как она выглядит. Это у всех так или только у меня?).

Минувший год был удачным. Все ладилось тогда. Если б не состояние, а главное, настроение отца, которые все больше беспокоили меня, я б вообще не знал забот.

Аспирантские дела шли отлично, приобрел репутацию едва ли не лучшего устного переводчика фильмов. Мне даже сделали предложение работать синхронистом на большом конгрессе. Но я отказался — долго, скучно и целый день занят. Я и так нарасхват.

А главное, вопрос решен: в начале весны мы с Известным режиссером вылетаем в Голливуд. Возможно, побываем еще в каких-нибудь городах, даже наверняка. Это, конечно, поездка уникальная, все мне завидуют, а сам я живу в предвкушении. Может, удастся задержаться до лета, посмотреть Лос-Анджелесскую олимпиаду, это ведь от Голливуда недалеко. Да, в конце концов, черт с ней с Олимпиадой — наши и соцстраны туда не едут, так что грош ей цена. В Америке и так для меня найдутся дела. Как же я ждал этой поездки! Путешествие в мир, о котором мечтал!

Эх, если б знать… Если б знать заранее, что найдешь, что потеряешь и чем за это расплатишься.

…Я не открываю глаз, слезы текут из-под закрытых век.

Глава VII

ТАМ, ГДЕ ПРОЛЕГЛА ГРАНИЦА

Наверное, мне все-таки не выкарабкаться. Жаль. Так хочется жить. Очень. И я все делаю, чтобы жить. А все, что я могу сейчас делать, это очень хотеть жить. Капают, капают рубиновые капли, и вливается в меня чужая кровь, становится моей. Иногда в шумихе вижу лица врачей, сестер, белые халаты, белые шапочки. Чья-то прохладная рука гладит мой лоб, наверняка это женская рука. И вдруг я слышу шелест высокой травы, вдыхаю аромат сена, откуда-то с небес курлычут журавли, ушедшие в свой дальний перелет, вовсю разливается жаворонок, а соловьи поют так, что ушам больно. Но все заглушает запах хвои, и могуче-тревожный нарастающий ветер раскачивает верхушки высоченных сосен. И журчит говорливый ручеек, и шуршит песок, и слепят мои закрытые глаза снега вершин, и синеют озера меж неподвижных елей…

Все перепуталось, все смешалось. Это все заставы, на которых я был, догнали меня здесь. Вспомнились. Или пришли прощаться со мной. Когда-то я знакомился с ними как с новыми друзьями, проходило время, и я прощался как со старыми. Но помнил все. И вот теперь они вспомнили меня и собрались здесь вокруг моей постели, каждая со своими лесами, песками, горами, со своими ароматами, лесными шумами или речными всплесками, со своим птичьим гомоном, розовыми, алыми, синими, лиловыми небесами. Мой пограничный, мой военный путь. Недолгий путь…

— Товарищ подполковник, лейтенант Жуков прибыл для прохождения дальнейшей службы! — так я доложил коменданту отряда на заставе, куда меня направили.

Седоватый, коренастый, невысокий, загорелый, весь в морщинах. Если б меня спросили, как его определить одним словом, я б ответил: «опытный» (и как выяснилось впоследствии, не ошибся). Такое впечатление, что он все умеет, знает, все видел, пережил, и для него нет неразрешимых вопросов. Это я так определил, еще даже не услышав его голоса. Жуков — психолог! Он смотрел на меня оценивающе, наверное, тоже определял, и подозреваю — куда точней. Рядом с ним худой, жилистый, будто его из проволоки скрутили, старший лейтенант начальник заставы Божков (мне уже назвали), мой будущий командир. Впрочем, поскольку я доложился, уже не будущий, а настоящий.

В отдалении возле чемоданов застыла Зойка. После отпуска я хотел поехать к месту службы один, обжиться, осмотреться, а потом уже выписать ее.

— Шиш! — сказала она решительно. — Муж и жена — одна сатана, одна судьба. Едем вместе. Чего обживаться, на улице не останемся. А выписывать будем мебель.

— Ты что ж, — говорю, — собираешься за нами по всем заставам гардероб возить?

— А почему нет? Наполеон, я где-то читала, всюду возил с собой походную кровать; Суворов, или Кутузов ларец, ну в общем столовый прибор, а ты чем хуже?

— Хуже Кутузова и Суворова? Ничем, — подтверждаю. — Чин только меньше.

— Это дело поправимое, — говорит.

И вот мы прибыли вместе. Доехали с удобствами, самолетом, потом поездом, потом машиной. Здесь тепло, свежий горный воздух. Впрочем, особых гор нет, хотя и высоковато.

— Ну что ж, Жуков, — подполковник жмет мне руку, — рад, что прибыли, у нас дефицит офицерский (это он намекает, что должен приехать замполит, второй месяц ждут). И что не один, а с женой, совсем хорошо, работу ей найдем она кто по специальности?

— Учитель физкультуры, — говорю, — тренером может работать. По самбо.

— По самбо? — хором удивляются подполковник и старший лейтенант и подозрительно смотрят на меня.

— По самбо, по самбо, — подтверждаю.

— Ну что ж, — улыбается подполковник, — тогда без работы не останется. — И вдруг мгновенно меняет выражение лица. — А вы свое дело знаете? — смотрит строго, требовательно, я бы даже сказал, недоверчиво.

И меня охватывает раздражение — два года службы, четыре — училища, диплом с отличием, награжден знаком «Отличник погранвойск», полдюжины разрядов, знаю язык… Словом, вспоминаю все свои достоинства. Уж не хуже этого «гвоздя» (как я мысленно прозвал начальника заставы, не ведая, что и солдаты так его назвали).

— Знаю, товарищ подполковник, не беспокойтесь, — отвечаю явно не по-уставному.

— Ну что ж, — после паузы говорит комендант отряда, — хорошо, когда офицер в себе уверен. Вот ваш начальник заставы, старший лейтенант Божков, надеюсь, сработаетесь. Счастливо оставаться.

Подполковник жмет нам руки, садится в свой «газик» и уезжает. У меня остается неприятный осадок. Высказался, товарищ новоиспеченный зам! Этакий самоуверенный петушок! «Свое дело знаю, не беспокойтесь, товарищ подполковник…» (и не задавайте глупых вопросов!).

— Пошли, Жуков, — говорит Божков, — сейчас покажу тебе твой дом, пока жена будет устраиваться, прогуляемся, покажу хозяйство. Женей меня зовут. Тебя Андрей — знаю.

Возникает старшина-прапорщик. Типичный старшина из кинофильмов — немолодой, могучий, усатый, басистый. Он словно пушинки подхватывает чемоданы и решительно движется в неизвестном направлении. Мы за ним.