Пересечение

Зойка добрая, еще девчонка она неопытная и совсем растерялась от того, что на нее обрушилось. Ничего не могла понять. Не готова она к таким вещам…

— Знаешь, Андрей, если б не мама, я, честное слово, тогда под поезд бросилась бы. Подумала — одна она у меня, старенькая. Только это и удержало…

Плачет, всхлипывает, бубнит чего-то. Не сразу мне стало ясно. Наконец понял.

Оказывается, она тоже со своих соревнований вернулась на два дня раньше (надо же такое!) — и ко мне. Подходит к дежурному, просит вызвать, он в журнал смотрит и спрашивает:

— А вы кто будете?

И тут моя Зойка впервые (именно теперь!) отвечает:

— Невеста.

Дежурный хмыкает и ляпает:

— Интересно получается — в один день две невесты. Завидую товарищу Жукову. И ведь красотки обе, — и смеется.

Зойка смотрит в журнал и видит: да, к старшему сержанту Жукову только что приходила невеста. Она не различает кто, как зовут, фамилию, она ничего не различает, убегает, бежит сломя голову по шоссе, вдоль железнодорожных путей, готовая броситься на них. Но вот подумала о матери, вернулась домой и всю неделю жила как во сне. Поклялась, что имя мое забудет. Спасибо, Александра Степановна — тоже вся испереживалась — позвала меня.

Помирились мы тогда. Очнулся. Посчитал, что все, что с Леной было, сон, гипноз, ведьмин заговор. Иногда только вспоминал о ней. Кольнет и отпустит. Она порядочной оказалась, ни разу о себе не напомнила, да и из аэропорта исчезла. Уж куда — не знаю, не пытался узнать.

А с Зойкой все пошло по-старому. Только я потребовал, чтобы она теперь всем говорила, что моя невеста. Решили, как в училище поступлю, сразу свадьбу сыграем и дня ждать не будем.

Я был счастлив, я все эти годы, что прожили мы с Зойкой, был счастлив. А заноза все же осталась, хоть и притупилась со временем, но иногда кололо внутри.

И сейчас, когда я безуспешно гонюсь за той белой птицей в моем белом забытьи, я кричу про себя, что должен выжить, должен жить, жить не ради себя, ради Зойки, что не имею права огорчить ее своим уходом. Тогда мысль о матери удержала ее в жизни, теперь мысль о Зойке должна удержать меня. Во что бы то ни стало! И теперь, на краю смерти, когда дни мои измеряются алыми каплями, что падают в стеклянный сосуд у кровати, я отчаянно хотел жить, и та белая птица, за которой я гнался в белом тумане, наверное, и была жизнь. Она стремилась упорхнуть от меня, но своим неистовым желанием выжить я не отпускал ее, удерживал на нитке.

Тонкой, тонкой, еле различимой в слепящей белизне нитке…

Глава IV

МЕТРОСТРОЕВСКАЯ, 38

Если детство, если школьные годы называют золотой порой, то годы студенческие, для меня во всяком случае, я бы окрестил как пора бриллиантовая. Не было в моей, как теперь уже ясно, короткой жизни более счастливого времени. А ведь повидал кое-что на своем веку, которому суждено так скоро оборваться. В каких странах и городах побывал, с какими людьми встречался, каких женщин знал! Эх… Студенческие годы — бриллиантовая нора!

«Почему?» — спросят меня. «Да потому, — отвечу, — что не было у меня забот, тревог, неприятностей, не было сожалений и разочарований». — «А что было?» — спросят меня. «А были, — отвечу, — радости и успехи, солнечные утра и беспечные вечера, интересная работа и веселый отдых, а главное, непоколебимая и железная уверенность, что так будет всегда, что суждена мне замечательная жизнь, поскольку сам я замечательный, единственный и по праву ее заслужил».

Теперь-то я понимаю, сколь наивна, претенциозна и неправомерна была эта уверенность. Да не теперь, а много раньше я это понял. Но, к сожалению, все равно слишком поздно.

А как было бы здорово, если б люди могли заранее знать о всех глупостях, которые готовы совершить. Вот предлагают тебе что-то, и ты уже почти дал согласие, встретил кого-то и собираешься довериться ему, наблюдаешь жизнь вокруг и не сомневаешься, что это и есть настоящая жизнь, а тут — стоп! Загорается красный свет перед твоим носом, и ты понимаешь, что предложение обманное, что человек доверия не заслуживает, а та жизнь — всего лишь голливудская декорация. И останавливаешься на краю. Пусть даже на самом краю, но останавливаешься. Увы, никому, даже самым опытным гадалкам и астрологам знать будущее не дано. Зато всем дано совершать дурацкие, а порой и роковые поступки. Поздно я это понял. Ну, ладно, все это было потом. А тогда было но-другому. На пять лет моей штаб-квартирой, виноват, альма-матер стал старый дом по Метростроевской, 38, с небольшим сквером перед ним, в котором стоял памятник вождю французских коммунистов.

Московский государственный педагогический институт иностранных языков имени Мориса Тореза — не просто высшее учебное заведение, это пусть не МГИМО, но тоже своеобразный пажеский корпус, эдакое братство, осчастливленные члены которого узнаю́т друг друга не по масонскому знаку, конечно, но сразу узнаю́т, встречаясь порой в самых далеких уголках планеты.

Кроме того, институт всегда, еще с довоенных времен, славился своими красивыми студентками. Помню, как веселился я, наблюдая за расфранченными вьюношами, с воинственным видом толпившимися перед концом занятий у нас в вестибюле. То были чужие, пришедшие встретить своих подружек — наших студенток. Они нетерпеливо топтались, бросая по сторонам ревнивые и подозрительные взгляды.

Парень я, как известно, видный, и мое появление в институте не прошло незамеченным среди женского поголовья, но после того, как я на первом же вечере появился со своей Ленкой, все утерлись. Даже им, нашим красоткам, с ней было не тягаться. Ленка в те годы достигла пика своего экстерьера, к тому же работала манекенщицей и соответственно одевалась. Куда там, не было ей равных. (Где-то она теперь и что поделывает? Моя Ленка…)

Нет, не следует думать, что я оскорбил свою альма-матер, пренебрегши ее прекрасными дочерьми и не заведя нескольких романчиков. Но это было так, между прочим. Я же не виноват, что у меня такой характер. И пусть мне не делают упреков, я ведь не осуждаю тех, кто курит! И потом нельзя держаться в стороне от людей, тем более однокашников, не ходить на вечеринки, не выезжать на пикнички, вообще не участвовать в общественной жизни. Я не забыл наставлений моей мудрой подруги Натали насчет характеристики. Свое будущее надо зарабатывать.

Не забыл я и других ее советов — о проникновении в киноиндустрию. Тут я нажал на все педали. Если б речь шла о «Тур де Франс», я наверняка носил бы желтую майку. У отца обнаружились неожиданные и весьма солидные связи с разными международными боссами в Госкино. У них тоже есть свое братство — когда-то вместе учились в институте или в Академии внешней торговли или еще где-то общались. А кому-то отец в чем-то даже помог — теперь пусть они помогают мне. Выяснилось, что есть у нас целая куча международных органов, половина которых, как я потом убедился, никому, кроме работающих там функционеров, не нужна: есть международный отдел «Мосфильма», «Экспорт-фильм», какая-то контора по организации международных кинофестивалей и т. д. и т. п. И всюду нужны переводчики, тем более моего класса.

Кроме того, я прямо изумился, когда узнал, как много есть мест, где регулярно демонстрируются зарубежные фильмы, которые на широкий экран не пущают. Я уж не говорю про Госкино и разные студии — там небось для дела, но еще и в Доме кино, в Доме литераторов, ВТО, ЦДРИ, к журнале «Советский экран», в разных газетах, клубах, кое-каких санаториях и домах отдыха…

И всюду нужны переводчики. Тем более моего класса.

А мне нужны бабки. И зарабатываю я их совсем немало. Да еще стипендия. Да еще обнаружил одну халтурку — разные письменные переводы для ВГИКа, для журналов. До того дело дошло, что от некоторых работ пришлось отказываться. Скажем, для спортивного журнала не беру, я, видите ли, теперь специалист узкого профиля! И высокого класса.

Интересные отношения у меня сложились с Натали. Они все больше приобретают какой-то дружеский, я бы сказал, деловой характер. Иногда она приносит мне всякие заграничные шмутки — женские и просит загнать.