Страница 92 из 174
Пинфины были робки. Но, как видно, не все — эти вот полетели…
«Сколько же вас было?» — «Семеро. Но двое уже… исчезли».
Исчезли? Удрали? Погибли? Схематический язык жестов, которым оба владели далеко не в совершенстве, делал эти понятия неразличимыми. А ведь от выяснения этих тонкостей могло зависеть многое… если не все. Ладно. Тонкости — на завтра.
«А где жил… живу я?»
Это ему показали.
Маленькая, идеально правильная полусфера. Такое не могли сделать лапы — только руки. Порода осадочная, тонко зернистая, люминесцирующая. Впрочем, люминесценция может быть и наведенной. Не это главное. Главное — охапка сухого мха, по-видимому служившая постелью, невероятной плотности циновка (ах да, здешняя трава, высыхая, сжимается вдвое), и под этим импровизированным одеялом — перчатки.
Обыкновенные синтериклоновые перчатки для механических работ, какими Тарумов страсть как не любил пользоваться. Только вот металлические кнопки на крагах выдраны с мясом. Это из синтериклона-то! Но в остальном — заношенные старые перчатки, с некрупной, но широкой руки. В них много работали. Здесь? И здесь тоже — рвали проклятый длинноволосый мох-траву. Это видно «невооруженным» глазом. Тарумов обернулся к своим спутникам, присевшим на пороге, и у него невольно вырвалось:
— А где же… он?
Недоуменное мельканье прозрачных и непрозрачных век. Он спросил вслух — надо было перевести. Надо было показать на пальцах — где, мол, тот, что жил здесь до меня и которого вы из-за своей наивности, а может быть, и просто невероятной дальнозоркости, отождествляете со мной? Что с ним? Погиб? Исчез? Сбежал?
Нет. Он был человеком, а значит — не мог сбежать, оставив их одних. Если был человеком — не мог.
Тарумов не стал переводить свой вопрос.
Два бугорчатых «грейпфрута» — один выдолбленный, с водой, а другой спелый, с сытной крупитчатой мякотью — болтались у него за пазухой и отчаянно мешали. Он карабкался по зеленому склону, который становился все круче и круче, и все мысли его были заняты только тем, как экономнее делать каждое движение. От малейшего толчка в голове взрывались снопы обжигающих искр, от слабейшего усилия совсем не фигуральные ежовые рукавицы стискивали ему гортань. Воздуха! Почему так не хватает воздуха?
Он поднялся еще на какие-нибудь двести метров, и желтое озеро мертво и стыло поблескивает внизу. Каланча выросла еще больше, но все равно отсюда она кажется тоненькой тростинкой, которую совсем не трудно переломать. Но вот ощущение пристального взгляда нисколько не ослабевает. Или это самовнушение? Не думать об этой гадючьей каланче. Не думать и больше не оборачиваться — на то, чтобы повернуть голову, уходит недопустимо много сил. А они — последние. Если он потеряет сознание прежде, чем доберется до перевала, он повторит судьбу своего предшественника, исчезнувшего где-то и этих замшелых уступах, за которыми кроется нечто зловещее.
Надо сделать последнюю остановку. Еще метров пятнадцать до маленькой седловины между двумя вершинами, которые снизу, от озера, казались головами уснувших великанов. А может, и не пятнадцать — здесь он постоянно ошибался в расстояниях. Да и туман сгущается с каждым пройденным метром, он уже стал почти осязаемым — не туман, а зеленые щи, подвешенные в воздухе. Атмосферный планктон. Сергей вжался в травяную массу, заполнявшую щель между двумя камнями, нашарил за пазухой булькающий «грейпфрут». Достал фломастер и точным ударом пробил дырочку в твердой огненно-красной корке.
Вода, которая скапливалась в середине еще неспелого плода, поражала своей чистотой, невероятно бодрила. В спелых плодах воды уже не было, зато их сытная белковая сердцевина, скрывавшаяся под невзрачной грязно-лиловой шкуркой, вполне могла служить пищей привередливым античным богам. Но это — на обратный путь. Вообще-то «грейпфрутов» в низине масса, их раскапывают в траве полюгалы — сомнительно разумные пресмыкающиеся с Земли Кирилла Полюгаева. Сергей раньше не встречался с ними и, естественно, языка их не знал, да и теперь близкое знакомство со всеми обитателями этой замшелой долины он отложил до конца своей разведки. Сейчас важнее выяснить, где они и на каком положении.
Близкое знакомство — это уже от хорошей жизни. А хорошая жизнь — это если и не избыточная, то хотя бы достаточная информированность.
Он выпустил из рук опустевшую кожуру, и она бесшумно покатилась вниз, почти не приминая длинноволосой, никогда не шевелящейся под ветром растительности, которую Сергей так и не решил, как называть — то ли травой, то, ли мхом, то ли водорослями. Она покрывала в этой долине абсолютно все, кроме сухой, светозарной поверхности пещер; сейчас, карабкаясь по склону, который все круче и круче забирал вверх, Тарумов вдруг понял, что поверхность камня под этой зеленью почти повсеместно носит следы прикосновения чьих-то рук: под травяным покровом угадывались то пологие ступени, то идеально обработанная параболическая вогнутость, а то и сидящие рядком, словно древние исполины Абу-Симбела, надменно-выпрямленные фигуры, которые он из осторожности определял как условно-человеческие.
Но и это потом, а сейчас главное — добраться до края этой каменной чаши, на дне которой — озерко с мертвоглазым стражем. Добраться и заглянуть за этот край.
Сергей давно уже не карабкался, а полз, ужом извиваясь в нагромождении тупых глыб. Седловина была уже в двух шагах, а за ней — неминуемый спуск, и там либо совершенно незнакомый мир, либо такая же колония пленников со всех уголков Вселенной. Доползти. Заглянуть. Черт побери, зачем он выбросил пустую кожуру — надо было написать записку пинфинам, которые поджидают его внизу, боязливо поджав человеческие ручки. Но возможность упущена. И потом, знают ли они земной алфавит?
Надо доползти и надо вернуться.
Эти два последних метра он полз уже с закрытыми глазами. Пальцы нащупали впереди изломанную кромку, едва прикрытую мхом, — тонкую, не толще черепицы. Он вцепился в нее, попытался шатнуть — нет, прочно.
Подтянулся.
Перевел дыхание и только тогда позволил себе, наконец, открыть глаза.
Сначала он ничего не увидел — сгустившийся туман приобрел размеры чаинок, которые мельтешили, толклись в воздухе, странным образом не задевая лица. Он помахал перед собою рукой — словно разгонял комаров. Получилось это почти бессознательно. Но чаинки разлетелись, и на какой-то миг перед ним открылся сказочный весенний мир, на который он смотрел с высоты птичьего полета.
Этот миг был так краток, что он успел воспринять только свежее многоцветье не то огней, не то просто ярких и нежных красок, разбросанных по солнечной юной зелени, которая не имела ничего общего с угрюмым подколодным мхом, устилавшим их собственную долину.
Еще его поразило изящество почти невесомых арок и змеящихся виадуков, из-под которых лукаво проглядывало на неподобающем ему месте прозрачное небо, и нависшие над этими небесными островками легчайшие каменные стены — причудливая паутинка рукотворности, наброшенная на этот живой мир ненавязчиво и органично. И, как бы подтверждая неизвестно откуда взявшееся чувство, что там есть жизнь, в дымчато-небесной глубине возникло вдруг стремительное движение, и ему показалось, что вдоль поверхности виадука легко и непринужденно, как только может сделать властелин этого мира, скользит гибкое и прекрасное, словно змееподобное существо…
Но в следующую секунду плотная роящаяся завеса снова сомкнулась перед Сергеем, и теперь он уже чувствовал, как она отталкивает его от края каменной чаши, а затылок уже невыносимо жгло, словно тот взгляд с верхушки озерной каланчи приобрел убойную силу смертоносного теплового луча… Во всем теле — в голове, в груди — что-то вспухло дымным нарывом, и, захлебываясь щекочущим жаром, Сергей в последний миг почувствовал, как тугой ком сгустившегося тумана толкает его вниз, словно кулак в боксерской перчатке, гонит по склону, подбрасывая на уступах, уводя от расщелин…
…Пучок влажной травы осторожно касался его лица, и сразу становилось легче, словно с кожи смывали налипшую тину.