Зажигалка

Дело решил окончательный разговор с женой зоолога. Да-да, именно эту голову она видела в машине, стоявшей напротив их дома. Те же брови, нос, и так же он жевал губами. Ну, и та же обезьянка, в этом никакого сомнения.

Кстати, в нашем присутствии пан Майда совсем не жевал ртом, поскольку был в ярости и ничего в себе не душил. Это позднее выяснилось. Губами он двигал только тогда, когда должен был подавить в себе раздражение.

Его хватило лишь немного прижать к стенке, и он сдался. Правда, вначале пытался играть в молчанку — молчал, исполненный важности и достоинства, но вскоре не выдержал. И принялся с присущим ему бешенством истошно вопить:

— Проше пана… я с детства! С рождения!.. Даже хотел учиться на ботаника, профессионально заняться разведением садов. А родители заставили пойти на экономику, по маклерской части, дескать, заработаешь больше. Да плевать мне, сколько я заработаю! Душа требовала! Я сады хотел разводить, всю жизнь мечтал о собственном садике. Так мне даже садово-огородного участка не дали, как я ни просил, — чтоб этому коммунизму проклятому в аду гореть! И вот теперь, на старости лет… А ведь я, проше пана, уже старый человек, мне шестьдесят восемь, сколько мне осталось жить-то? Наконец вот этот сад мне продали, да знаете ее, та самая глупая курица, и надо было, не теряя времени, заняться обустройством сада, а я ничего не знаю, маклер поганый! Этот участок я своим горбом заработал, на трех ставках. Профессионалу ничего не стоило бы сделать шедевр из этого клочка земли, а я — болван болваном. Пришлось обратиться к профессионалу, даже глупая курица мне его рекомендовала, чтоб ей, проклятой, счастья не видать! Померла, говорите? Так ей и надо! А сколько восторгов по поводу сволочного профессионала, дескать, лучше во всем свете не найти, он все знает, все умеет! Деньги драть с человека он умеет — вот что я вам скажу! За его астильбой цветущей я как за малым дитем ходил — и все равно она загнулась! Высохли клематицы и пеларгонии, не говоря уже о дорогущих туях и кустарниках! А когда выяснилось, что я кончу свои дни в бамбуковой роще, у меня внутри что-то сломалось… Я вовсе не хотел его убивать, по морде дать — довольно с подонка, и все высказать, что о нем думаю! А в самом начале он всучил мне больную сирень, с красной полосой, так ее только сжечь, такие не излечиваются, а я на нее собственное здоровье положил! Три года, проше пана, три года!!! Одно гниет, другое засыхает, третье прет с неимоверной силой, заглушая все вокруг! Да вы поглядите, пан комиссар! Это же не сад, а сплошной отстойник мусора! Все сухое, рыжее, испаскуденное!

Тут у бедняги даже слезы выступили. А комиссар и сам видел, к чему привели многолетние усилия бедного садовода. Да и от других пострадавших приходилось слышать то же самое. Дав подозреваемому передохнуть, он собрался задать ему очень важный вопрос, но уже не из области растений, к этой области он и прикоснуться боялся, опасаясь, что беднягу хватит-таки удар. На другие темы Майда мог говорить почти спокойно.

— Шарфик? — удивился он. — Мужское кашне? Какое… А, этого паршивца шарфик!

И к сожалению, опять начался крик. Шарфик пан Майда нашел в бамбуке. Вырос бамбук ужасно, он его обрезал как положено, уехал на три недели, а бамбук за это время вытянулся и стал вдвое выше прежнего. Ему чуть плохо не стало. Майде, не бамбуку. А в субботу молодой негодяй привез ему розы, он сам заказал их в нормальном питомнике, но не уверен, не попали ли они к нему, пройдя через руки Кшевца. Шарфик он не заказывал, нашел его в бамбуке, когда уже выплескивал в него остатки камфоры, и захватил с собой, глотку мерзавцу заткнуть! Нет, не заткнул, должно быть, забыл в нервах.

И вовсе он не собирался бросить подозрения на молодого негодяя, привезшего розы, хотя это наверняка сообщник главного прохиндея. Потому и с вилами на него набросился. А если бы не бросился, задушил в себе злость, пану комиссару пришлось бы сейчас его хладный труп допрашивать, а не живого Майду. Получается, что подонок не только всучил зловредный бамбук, но и часть своего гардеробчика подкинул, мошенник! На память, что ли?!

Ну, дальше, поехал к нему на машине. Негодяя не оказалось дома, вот он и ждал, и с каждой минутой в нем разрасталось бешенство. А когда наконец увидел подонка, в глазах и вовсе потемнело, ведь этот цветок в длинном узкогорлом горшке, его ни вытащить, ни пересадить, так пусть он его сожрет, падаль, мразь, вместе со своим проклятым бамбуком! Этот секатор тоже от него, совсем испорченный, никакой веточки не отсечет, подсунул, подлюка! Теперь он ему подсунет, пусть пользуется! Уж и сам не помнит, как ввалился следом за подонком, должно быть впритык за ним, и, правду сказать, опомнился лишь тогда, когда тот уже лежал и притворялся, что не слышит, как его поносят!

Тяжелым был для Вольницкого этот допрос.

Отпечаток пальца сразу же признала жена Майды. Ясное дело, много раз трогала этот цветок, она ко всему прикасается в своем доме, со всего стирает пыль. Нет, о преступных деяниях своего мужа понятия не имела, как вышел из дома в ярости, так таким и вернулся, только уже без идиотского цветка, сказал — выбросил по дороге, чему женщина не удивилась. И сейчас ей трудно поверить, что муж такой ужас натворил, она давно ожидала стычки между ними, но думала, муж пару раз даст тому по морде, а чтобы вот так… Неужели пан Кшевец не мог сопротивляться? Очень уж он деликатный… А муж секатором вовсе не пырял, это вы напрасно, он просто хотел всучить его негодяю, как тот ему подсунул негодное сельхозорудие.

Вот так наконец все и выяснилось.

Обо всех тонкостях допроса Майды мы узнали через Собеслава, которому в свою очередь рассказал полицейский фотограф.

И от него же узнали, что главной проблемой для следователя стал Шрапнель, что нас немало удивило, ведь тот вроде бы не причастен к садовой афере? Почему же комиссар проявляет к нему такой интерес?

Собеслав объяснил — потому что он упорно звонил уже мертвому Кшевцу. Слишком упорно. Сам выдал себя, и из-за него следователь сна лишился. А звонил негодяй по разным сотовым. Ездил по стране и миру и пользовался чужими сотовыми, никогда своим. Из скупости. И из-за нее же придумал аферу с растениями, причем пан Мирек должен был сразу забирать у него растительный брак и своими силами его распространять, а пан Мирек всё не забирал, вот Шрапнель и выходил из себя. Так ведь и его могли засечь. Особенно худо дело обстояло с бамбуком, его вывезли за большие деньги, полученные Шрапнелем, и надо было срочно искать очередную жертву, а пан Мирек все не проявлялся. А бамбук не ждал, рос и рос, хватался за каждый пустой клочок земли или лез в щели грузовика, на который его сложили, в другом месте лез в мельчайший зазор между брусчаткой. С каждым часом положение усугублялось. Шрапнель вышел из себя и принялся совершать ошибку за ошибкой.

И таким образом сам же уничтожил свое гениальное мошенничество. Именно этого комиссар никак и не мог понять. Чтобы до такой степени потерять голову?! И Майда тоже из-за бамбука… Нет, такого не может быть. Никогда комиссару не пришлось сталкиваться лично с чем-то подобным, надо бы проверить опытным путем…

— Казик боится, что Вольницкий теперь засадит бамбуком двор полицейского управления, — смеясь, сообщил нам Собеслав. — Все у него сходится, кроме одного — бамбук в качестве мотива преступления.

Мы опять проводили производственное совещание, — конечно, у меня. Главным пунктом программы был, бесспорно, успех комиссара, который непременно следовало отметить, не упоминая, разумеется, о бамбуке. Я еще ждала Беату, до которой наконец дозвонилась и сообщила, что я уже вернулась. Она чрезвычайно обрадовалась и заявила — сейчас приедет. И пообещала все привезти.

Я не очень поняла, что именно она собиралась привезти, напротив, осталось в памяти, что скорее собиралась взять янтарь у меня. Однако я не сомневалась — что бы она ни привезла, это обязательно будет изумительным шедевром, так что нам предстоит любоваться произведениями искусства.