Умирающий изнутри

13

Темная, неприбранная квартира Юдифь наполнена едким запахом. Я слышу, как она хлопочет на кухне, бросая в горшочек пряности: горячий чили, майоран, эстрагон, гвоздику, чеснок, порошок горчицы, кунжутное масло, кэрри и еще Бог знает что. Огонь горит, и смесь булькает. Готовится ее знаменитый острый соус к спагетти, совместный продукт таинственных цивилизаций, частично мексиканский, частично китайский, частично Мадрас, частично Юдифь. Моя несчастная сестра не поклонница домашнего хозяйства, но те несколько блюд, которые она умеет готовить, она делает необыкновенно здорово и ее спагетти известны на трех континентах. Я убежден, что есть мужчины, которые ложатся с ней в постель, только чтобы получить возможность пообедать здесь.

Я пришел рано, за полчаса до назначенного времени, застав Юдифь не готовой, даже не одетой; поэтому пока она готовит обед, я предоставлен самому себе.

— Налей себе выпить, — предлагает она.

Я открываю бар и наливаю себе ром, потом иду в кухню за льдом. Юдифь, одетая в домашний халат, с повязкой на голове, носится, как сумасшедшая, занятая выбором специй. Она все делает на предельной скорости.

— Подожди еще десять минут, — выдыхает она, доставая мельницу для перца. — Малыш не очень тебе мешает?

Она имеет в виду моего племянника. Его зовут Пол, в честь нашего отца, который уже на небесах, но она никогда не называет его так, только «малыш». Ему четыре года. Дитя развода, он, вероятно, повторит судьбу своей матери.

— Он мне вообще не мешает, — уверяю я и направляюсь в гостиную.

Квартира находится в одном из старых огромных домов Вест-Сайда, просторная, с высокими потолками. Она несет в себе какую-то интеллектуальную ауру просто потому, что в ближайшем соседстве в точно таких же квартирах живут критики, поэты, драматурги и хореографы.

Гигантская гостиная с множеством окон, выходящих на Вест-Энд авеню, столовая, большая кухня, спальня хозяев, детская, комната прислуги, две ванные. Все для Юдифь и ее ребенка. Плата колоссальная, но Юдифь устраивает. Каждый месяц она получает больше тысячи от своего бывшего и зарабатывает на скромную, но приличную жизнь сама как редактор и переводчик. Кроме того она имеет небольшой доход с пакета акций, тщательно вложенных для нее несколько лет назад любовником с Уолл-стрита. Эти акции составляли ее часть наследства. (Моя часть ушла на покрытие накопившихся долгов, все растаяло, как июньский снег.) Обстановка квартиры — наполовину Гринвич-виллидж 1960 года, наполовину городская элегантность 1970 года черные торшеры, серые в полоску стулья, книжные шкафы красного дерева, дешевые картинки и залитые воском бутылки Кьянти, кожаные кушетки, гончарные изделия, шелковые экраны, стеклянные кофейные столики. Сонаты Баха несутся из тысячедолларового приемника. Эбеново-черный и блестящий, как зеркало, пол выглядывает между пышными толстыми коврами. У одной стены громоздится кипа бумаг. У другой стоят два грубых деревянных еще не открытых ящика, вновь прибывшие от ее поставщика вина. Моя сестра ведет здесь хорошую жизнь. Хорошую и ничтожную.

Малыш недоверчиво глядит на меня. Он сидит у окна, в двадцати футах от меня, занимаясь какой-то интересной пластиковой игрушкой, в то же время внимательно наблюдая за мной. Темный ребенок, стройный и напряженный, отрешенный и холодный как и мать. Между нами нет любви: я был в его голове и знаю, что он обо мне думает. Для него я один из многих мужчин в жизни матери, настоящий дядя, не слишком отличающийся от неисчислимых суррогатных дядей, вечно спящих здесь. Я предполагаю, он думает, что я просто один из ее любовников, появляющийся чаще других. Понятное заблуждение. Но если других он воспринимает только потому, что они соревнуются с ним за любовь его матери, то на меня он глядит холодно, ибо видит во мне причину ее боли; он ненавидит меня. Как тщательно он продолжает тот же путь враждебности и напряжения, который разрушает мои отношения с Юдифь! Итак, я — враг. Он бы уничтожил меня, если бы смог.

Я потягиваю ром, слушаю Баха, неискренне улыбаюсь малышу и вдыхаю аромат соуса. Моя сила почти стихла, я стараюсь не пользоваться ею здесь, но в любом случае сегодня она ослабла. Через некоторое время Юдифь влетает из кухни и, пролетая через гостиную, бросает мне:

— Дэйв, пойдем поговорим, пока я оденусь.

Я иду за ней в спальню и сажусь на кровать, она забирает одежду в ванную, оставляя дверь приоткрытой. Последний раз, когда я видел ее голой, ей было лет семь.

Она говорит:

— Я рада, что ты решил прийти.

— Я тоже.

— Но ты ужасно выглядишь. Очень устал?

— Просто голоден, Юдифь.

— Через пять минут все будет готово.

Звук льющейся воды. Она еще что-то говорит, но ее голос тонет в шуме. Я безразлично осматриваю спальню. На ручке туалета висит белая мужская рубашка, слишком большая для Юдифь. На ночном столике две толстых книги.

Похожи на учебники. «Аналитическая невроэндокринология» и «Изучение психологии терморегуляции». Вряд ли это читает Юдифь. Может быть, она переводит их на французский? Я замечаю, что оба экземпляра новые, хотя одна книга издана в 1964 году, а другая в 1969. Автор один:

К. Ф. Сильвестри, доктор медицины, доктор филологии.

— Ты решила заняться медициной? — спрашиваю я.

— Ты имеешь в виду книги? Это — Карла.

Карл? Новое имя. Доктор Карл Ф. Сильвестри. Я легонько касаюсь ее разума и извлекаю оттуда его образ: высокий, здоровенный мужчина с лицом трезвенника, широкими плечами, крепким подбородком с ямочкой, с шевелюрой седеющих волос. Около пятидесяти, думаю. Юдифь откапывает пожилых мужчин.

Пока я исследую ее сознание, она рассказывает мне о нем. Ее новый «друг», очередной «дядя» малыша. Он занимает крупный пост в Медицинском центре Колумбии и большой знаток в области человеческого тела. Включая и ее тело, догадываюсь я. Только что получил развод после 25-летнего супружества.

Ага: она любит так делать в отместку за свой развод. Их познакомил три недели назад один общий друг, психоаналитик. Они виделись всего четыре или пять раз. Он вечно занят — собрания в больнице, семинары, консультации.

Совсем недавно Юдифь сказала мне, что она выбирает мужчину, а может и совсем без мужчин. Очевидно нет. Дело должно быть серьезно, если она пытается читать его книги. Мне они кажутся абсолютно непонятными, сплошные графики, статистические таблицы и трудная латинская терминология.

Она выходит из ванной в блестящем лиловом брючном костюме и в хрустальных серьгах, подаренных мной на ее 29-летие. Когда я здесь бываю, она всегда старается, чтобы нас связывали некоторые сентиментальные воспоминания: сегодня это серьги. В последнее время наши отношения исправляются: мы словно осторожно, на цыпочках, проходим через сад, где похоронена наша былая ненависть. Мы обнимаемся, как положено брату и сестре. Приятные духи.

— Здравствуй, — говорит она, — извини, что я была в таком беспорядке, когда ты пришел.

— Я сам виноват. Явился слишком рано. И ты совсем не была в беспорядке.

Она ведет меня в гостиную. Она прекрасно держится. Юдифь привлекательная женщина, высокая и очень стройная, она немного экзотична: темные волосы, смуглая кожа, острые скулы. Знойный тип. Ее, наверное, считают очень сексуальной, хотя в тонких губах и быстрых блестящих карих глазах есть какая-то жестокость. Эта жестокость, еще более возросшая после развода, отталкивает людей. У нее десятки любовников, но не много любви.

Ты и я, сестричка, ты и я. Все в отца.

Она садится за стол, а я наливаю ей ее обычный напиток — Перно. Малыш, слава Богу, уже поел; я ненавижу, когда он сидит за столом. Он возится со своими игрушками и бросает на меня косые взгляды. Юдифь и я чокаемся коктейльными стаканами, обычный жест. Она холодно улыбается.

— На здоровье, — произносим мы вместе.

На здоровье.

— Почему ты не переедешь в центр? — спрашивает она. — Мы могли бы видеться чаще.

— Там дешевле. Да и нужно ли видеться чаще?