Жажда

— О! Знаешь, моя свекровь, в сущности… Плевать мне на нее… Лишь бы она не жила с нами и не мешала мне!

«Ну конечно, — хотелось мне ей сказать, — ты бы на все согласилась: даже если бы твоя свекровь жила с тобой или пусть сам черт даже или господь бог поселились в твоем доме-лишь бы они оставили тебе твои ночи, лишь бы они не мешали тебе в потемках заниматься любовью!» Я молча отвернулась от нее. Мне было и противно, и жалко ее. Как — никак я показала ей, что знаю ее постыдные секреты.

Меня научили делить женщин на три категории: на умных, на средних и на самок, таких, как Мирием, с жадной, ненасытной плотью. Если бы спросили меня, к какой категории я себя отношу, то, посмотрев в зеркало, я бы, наверное, ответила: к холодным, бессердечным, с неопределенными намерениями.

От нечего делать я снова принялась анализировать ситуацию: да, конечно, Хассейн влюблен в меня. Ничего не скажешь, крупная добыча. Еще одна моя победа. И я, повеселев, оделась, снова довольная собой, хотя и сознавала, какая ж я все-таки противная. Ведь, в сущности, какая разница? Мирием наслаждалась своей жизнью, я радовалась своей победе… Победе? Но разве это было единственной моей целью во всей этой охоте на людей? Мне хотелось углубиться в существо дела, чтобы не вспоминать о том, чем кончались все мои прежние флирты, моя помолвка, все эти бесконечные мелкие бои, которыми было полно мое уже мертвое прошлое. Что осталось мне от него? Груда сброшенных масок, и ничего более, ничего…

Усевшись за письменный стол, где ждали меня книги и словари, я поняла, что не смогу заниматься: мне не хватало Хассейна. Мне нужен был он, чтобы испытать его, узнать о нем всю правду и снова одержать над ним победу. Но как это сделать? К какому способу прибегнуть? А почему бы не к самому простому, банальному? К ревности, например? Я вспомнила афоризм: «Дороги всегда одни и те же; это люди, идущие по ним, разные». Да, вот именно. Добиться того, чтобы он ревновал, повергнуть его в отчаянье, дать ему помучиться, узнать, что такое тоска одиночества. И человек есть подходящий для этой цели. Али! Али с его красотой, с его серьезностью, мужественностью. Али, которым я восхищалась, в которого даже, как мне казалось, была влюблена или любила на самом деле. Какая разница! Как же все-таки может обман уживаться с частицами правды! И я уже воображала, какие разыгрываются сцены, любовные романы и фильмы приходили мне на помощь. Я разыгрывала бы роль невинной девочки, вызывающей к себе интерес тем, что она увлечена женатым мужчиной… Хассейну, конечно, не полагалось ничего знать о моей хитрости. Он просто увидел бы меня в этой роли: как я провоцирую неверность мужа, как я обманываю доверчивую подругу детства… И он оскорблял бы меня, ненавидел. Ведь он был из тех мужчин, у которых любовь смешана с горечью ненависти. Вот так, в состоянии брожения, я и начала переводить строки Сенеки о воздержании и умеренности. И встала из-за письменного стола с уверенностью, что Хассейн одержимый. Но если разобраться по существу, то это было куда менее скучным, чем все остальное. Может быть, я даже сохраню его для себя впоследствии. Так или иначе, но по-своему он был вполне искренним.

В последующие дни Хассейн, с которым я избегала видеться наедине, озадачил меня. Казалось, что ему непременно хочется показать Али и Джедле нашу с ним близость. Во время прогулок по побережью, вдоль маленьких бухточек, которые следуют здесь одна за другой, словно бусинки бесконечного ожерелья, случалось, что он брал меня за руку. Обычно это было тогда, когда мы шли с ним вдвоем впереди Али и Джедлы. Но, словно стыдясь, он быстро спохватывался и отстранялся от меня. По его улыбкам я также могла угадать, что он счастлив, но в глазах видела только застывший вопрос, только иронию. Чего хотел он? Я знала, что он не настолько тщеславен, чтобы придавать особо большое значение тому единственному нашему поцелую. И в общем-то ценила его деликатность. Но вот однажды он вдруг фамильярно обхватил меня за плечи, и я тотчас сердито высвободилась из его объятий и возмущенно посмотрела на него. Когда я обернулась, то увидела глаза наблюдавшей за нами Джедлы. Али же беспечно шел за ней, ни на что не обращая внимания. Наша группа как-то вся переформировалась, словно все перессорились. Но не прошло и получаса, как мы уже вместе спускались к морю. Вода казалась холодной. Только один Хассейн захотел искупаться. Может быть, и я бы тоже решилась, потому что любила плавать в ледяной воде, а потом, дрожа, согреваться в летнем тепле на берегу. Но тогда я старалась избегать Хассейна. Али предпочел прогуляться вдоль пляжа и предложил нам присоединиться к нему. Я тотчас согласилась. Джедлу же больше прельщал теплый песок, она решила полежать, отдохнуть и просила нас оставить ее в покое.

Мы с Али долго шли по тропинке через светлый эвкалиптовый лес, окаймлявший пляж, и эта тропинка казалась бесконечной. Мне нравилось идти рядом с ним. Он был высоким, и мне приходилось задирать голову вверх, чтобы, глядя на него, слушать, когда он говорил. Я внимательно смотрела на него широко раскрытыми глазами. Я угадала, что он любил, когда его слушали. И он пространно рассуждал, сдерживая пафос и возбуждение, а я внимала его низкому голосу, вибрирующему от волнения.

— Это точно, — говорил он. — Наша пресса давно прогнила. Но это меня не обескураживает, ведь предстоит так много сделать в нашей стране. Я доволен, что вернулся в Алжир. Газета, которую я хочу издавать, будет выходить и на французском, и на арабском языках. Я знаю, что меня ждут немалые трудности, и не питаю никаких иллюзий. Но если даже мне удастся поначалу только привлечь на свою сторону молодежь, то я уже смогу продержаться. Джедла боится провала. Но провал еще ничего не значит. Худшее — это летаргия, всеобщий сон! Только кругом и слышно, как говорят о колонизаторах, о колониализме. А зло-то сидит в нас самих, в самих колонизованных, в нашей «колонизуемости». В том, что мы сами даем себя колонизовать. Вот что надо потрясти до основания, с чем надо бороться, о чем надо всем рассказать понятно, на нашем языке.

Мне нечего было ему возразить, да это его и не заботило, ему просто нужна была аудитория, чье-то присутствие. Он говорил мне о вещах от меня далеких; но я им любовалась. И мое восхищение не знало границ, со мной такое было в первый раз. Глаза его блестели, и я подумала, что могу вполне искренно увлечься им и вести свою игру без всякого ханжества. Когда тропинка сужалась, то, чтобы не пораниться о колючий кустарник, я теснилась к Али, иногда касаясь его боком. Воображала тогда, что он волнует меня.

Я понимала и это его молчание, и погруженность в свои мысли, и чистоту помыслов. Даже сама его невинность, непричастность к моим планам должна была мне помочь. Теперь все мне казалось таким простым и все мои намерения легко осуществимыми. Ну конечно же, я буду действовать именно так, как решила тем утром. Потом я подумала о Хассейне, который, наверное, уже вылез из воды и нашел на берегу только Джедлу, одинокую и спокойную.

Когда мы вернулись к ним, она и в самом деле была абсолютно спокойна. Правда, как-то особенно размеренно и медленно произнося слова, спросила нас:

— Ну что? Вы хорошо прогулялись?

Хотя в словах ее не было ничего особенного, да и тон их был вполне нейтральным, Али отвечал рассеянно, как будто он все это время провел в объятиях и поцелуях со мной. Я подумала об этом не без удовольствия, но и не без горечи. Она окинула нас быстрым взглядом. Внезапно мной овладела нервозность. Нет, нет, она нас вовсе не ревновала! В ней даже, казалось, звучал какой-то внутренний смех, жило чувство победы. А вовсе не ревности, перекосившей злой усмешкой губы Хассейна, смотревшего на нас жестким, сухим взглядом. Но что же случилось с Джедлой? Что задумала она сама? Было очевидно, что в этом жарком летнем дурмане завязывалась какая-то неясная игра, которая опутает нас своими тонкими нитями, оплетет, и Джедла, казалось, следила за их рисунком, рождавшимся перед ее глазами в спокойном и чистом воздухе.