Страница 133 из 154
Основанием для того, чтобы снять с Вас вину (которая, собственно, никогда не принимала форму прямого обвинения), является то, что в последние дни я снова неоднократно мысленно прослушал выступление заместителя окружного прокурора Элиота Тайберна, когда он излагал содержание моего дела присяжным (при этом жестоко и неправомерно исказив мое выражение «нарушение законности», чтобы настроить присяжных против меня), а еще больше, когда он доказывал Вашей Чести необходимость утвердить обвинительный акт от 5 июня 1972 года. То, что я никоим образом не стремлюсь проникнуть в тайники души или нарушить независимость действий мистера Тайберна, может быть подтверждено тем обстоятельством, что я охотнее стал бы слушать мистера Моррисси, моего защитника, выступавшего в тот же день (но, к сожалению, я помню лишь обрывки доводов мистера Моррисси, которые были в той мере человечными, страстными, дружелюбными, в какой мистер Моррисси на это способен, будучи человеком чрезвычайно ограниченным и не ведающим любви, хотя, возможно, он способен вызвать любовь, а следовательно, и сам способен был бы полюбить, если бы мог до такой степени переделать свою душу; я помню лишь такие фразы: «…чистый, целеустремленный… совершает ошибки, которые совершают и другие… трусливо… мы напуганы и требуем отмщения… он… они… он вовсе не… он, безусловно… я прошу снисхождения для… молодого человека из… не для преступника… я прошу о прекращении дела…»), но такое впечатление, что наш штат придумал для меня тайную пытку, ибо доводы мистера Моррисси, обращенные к Вам, постоянно перекрываются и заглушаются доводами мистера Тайберна, хотя, насколько я помню, ни мистер Тайберн, ни мистер Моррисси не повышали голоса. И вот, будучи последние несколько дней абсолютно беспомощным (если, конечно, не прошло больше времени и сегодня у нас не 8 сентября 1972 года, а совсем другое, неведомое мне число), я непрерывно слышал голос мистера Тайберна, но не потому, что так хотел или это входило в мои намерения; и вот, слыша этот голос (голос частного лица, но выступающего в роли прокурора), я пришел к выводу, что этот могучий, смертоносный, страшный голос мог оказать свое воздействие на Вас, Ваша Честь, в то утро, 5 июня 1972 года, побудив Вас вынести мне приговор, и что это обстоятельство серьезно меняет всю ситуацию, снимая с Вашей Чести всякую вину. Я сейчас настолько хорошо знаю все его слова, что мог бы привести их здесь, нисколько не боясь неверно процитировать (хотя это ведь не официальный документ, а просто личное письмо, адресованное одной стороною другой стороне, принимая во внимание, что обе стороны одинаково озабочены трагической несправедливостью, которую совершают порой вполне благонамеренные люди). Внимательно изучите эту речь, Ваша Честь, и проверьте, нет ли в ней попытки повлиять на слушателя (Вас) и настроить его против проявления человечности и милосердия:
Я требую от имени народа данного округа приговорить ответчика Мередита Доу к максимальному сроку заключения, предусмотренному законом штата Мичиган… в подкрепление этого требования я хотел бы, с позволения суда, заявить, что ответчик ни до процесса, ни во время процесса, с самого начала слушания дела не высказывал ни публично, ни в частной беседе сожаления о своем преступном акте, не говорил, что он осуждает подобные поступки и со стороны других лиц (как и прочие поступки, противоречащие кодексу закона и морали), а наоборот — пользуясь уникальным влиянием в качестве местного общественного деятеля (а благодаря умению привлекать к себе внимание он вполне может превратиться в фигуру национального масштаба, если останется на свободе)… он, собственно, поощрял молодых людей к употреблению наркотиков. Ни малейшего раскаяния он не выказал… ни малейшего раскаяния, ни малейшего…
Теперь, Ваша Честь, оставляя в стороне неразрешимую загадку относительно того, как же я могу выказать раскаяние, если я не виновен, давайте рассмотрим следующее: Вы, судья Карл Куто, возможно, почувствовали в ходе процесса некоторую симпатию ко мне, — симпатию, которая, естественно, никак не отразилась на Вашем лице и, уж конечно, не нашла отражения в словах, обращенных к моему адвокату или ко мне, — и, возможно, Вы склонны были счесть меня невиновным, а вердикт присяжных — обычной судебной ошибкой, допущенной напуганными и обозленными гражданами, которые считают само понятие «любовь» непристойным (особенно если учесть преувеличения и искажения, допущенные свидетелями обвинения, лгавшими под присягой, будто видели меня в непристойных позах и будто я вел себя оскорбительно с точки зрения норм, принятых в человеческом сообществе, — а я считаю весьма спорным, существует ли такое «сообщество»: ведь это всего лишь узаконенное определение, применимое к политической единице, вернее же, насколько мне известно, вовсе никакое не узаконенное определение, а просто поэтическое выражение, употребляемое для описания некоего умонастроения), но решили, совершенно автономно, смягчить этот вердикт, вынеся более мудрый, гуманный и крайне великодушный приговор (а именно, прекратить дело); это Ваше намерение было жестоко подрублено словами мистера Тайберна и полностью перечеркнуто из-за возникшей сумятицы и того обстоятельства (о чем информировал меня мистер Моррисси, и у меня нет оснований полагать, что он тут лжет), что в момент вынесения приговора самое важное для судьи — это слово прокурора, и мне кажется вполне вероятным, что судья Куто либо отступил перед требованиями прокурора, либо же по причинам его/Вашим личным невнимательно слушал выступление мистера Моррисси.
В связи с вышеизложенным я прошу Вашу Честь еще раз вспомнить Ваше умонастроение до дня вынесения мне приговора, еще раз перебрать в памяти всю злобную аргументацию, которая была приведена против меня, а по возможности побыстрее сообщить мне, повлияло ли это на Вас. Я надеюсь получить от Вас весть, как только Вы сочтете удобным, поскольку, вполне возможно (точнее — вероятно), что слова мистера Тайберна не оставляют меня в покое и все время звучат у меня в голове, потому что они должны убедить меня в Вашей фактической невиновности. А это очень много значило бы для меня…
Мне сказали, что с операциями покончено, и, однако же, меня продолжают подвергать некоторым чрезвычайно унизительным и весьма мучительным обследованиям (включая обследование с помощью хирургических игл длиной по меньшей мере в 12 дюймов, на которые я стараюсь не смотреть, чтобы не так бояться, и, однако же, чувствую, что должен смотреть, дабы убедиться, что на них нет никаких пятен, ржавчины или следов грязи), причем производят эти обследования в самые разные часы дня и ночи, часто, когда я углублен в себя и настолько погружен в медитацию, что тело мое беззащитно. Мне становится все более и более ясно, что первоначальные операции не удались и что намечено провести новые, хотя директор и отрицает это, видимо, чтобы выгородить хирургов, допустивших ошибки, и чтобы я не мог обвинить их в недобросовестном лечении, — правда, в данный момент я не готов выдвинуть подобное обвинение, поскольку необходимая мне информация о делах, связанных с недобросовестным лечением, таинственно отсутствует в той книге, где она должна быть (одна треть страниц из книги выдрана), а вчера и самой книги не оказалось там, где я ее спрятал, — она просто исчезла. Если, как я надеюсь, Ваша Честь действительно чувствовали ранее какую-то симпатию ко мне, возможно, мои страдания подвигнут Вас на то, чтобы побыстрее позвонить сюда по телефону (очевидно, Вы должны это сделать лично: я сомневаюсь, чтобы достаточно было голоса Вашего секретаря) и запретить дальнейшие надругательства над моим телом, особенно когда я не настолько владею своим сознанием, чтобы защитить его.
Огромное Вам спасибо.
Искренне Ваш
Мередит Доу.
Утро — без даты
Ваша Честь!
Неужели Ваши благие намерения обернулись во зло? Я имею в виду просьбу, с которой я обратился к Вам в письме, отосланном несколько дней тому назад (согласно моим записям, это было 8 сентября 1972 года, но вполне возможно, что кто-то из тюремных служащих изменил дату, подделав мой почерк), а именно: чтобы Вы просто позвонили директору местной больницы и высказались в том смысле, чтобы в отношении меня, Мередита Доу, не было больше никакого медицинского вмешательства (будь то «для здоровья» или (негласно) для пыток). Если допустить, что Вас, наконец, тронула и обеспокоила моя беспомощность (а я лежу на чем-то вроде вращающейся кровати, сооружении, которое каждые два часа поворачивают, чтобы (в соответствии с пожеланием моих мучителей) усилить циркуляцию крови, деятельность нервов, а также затрату мускульной энергии, так как иначе мускулы могут атрофироваться, а самое главное — чтобы менялась нагрузка на поврежденный позвоночник. Так что, как Вы понимаете, Ваша Честь, мое состояние серьезно ухудшилось) и что на Вас, быть может, повлияли петиции граждан штата Мичиган а если таковых нет, то возможность их появления в связи с будущим опубликованием «Автобиографии Мередита Доу, когда благонамеренные избиратели и налогоплательщики нашего штата поймут, какая от их имени была сотворена несправедливость (я весь сжимался всякий раз, как мистер Тайберн произносил слова «Народ штата Мичиган», (словно именно Народ, а не сам мистер Тайберн (и полиция) хотел меня уничтожить), — несправедливость, усугубленная бессмысленным и неспровоцированным избиением меня до суда и после вынесения мне обвинения человеком, чье имя я не буду здесь упоминать, совместно с другими, точно так же настроенными индивидуумами, действовавшими как убийцы с целью, по их словам, защитить Соединенные Штаты от «предателя» (они соизволили вырвать из контекста мои высказывания по поводу войны во Вьетнаме, хотя я совершенно четко во всех моих лекциях заявлял, что нынешняя война является одним из симптомов полного загнивания, распада и обреченности империи, какую представляют собою Соединенные Штаты Америки, занимающиеся вандализмом и грабежом, и что, конечно же, все молодые люди морально обязаны выступать против нее и отказываться служить в армии)… если допустить, что совесть заговорила в Вас и Вы позвонили по телефону, местный медицинский персонал, а особенно директор (костлявый мужчина с длинным, костлявым лицом, медленно цедящий слова, явный враг Тела, хоть он и считает себя хорошим врачом), могли почувствовать себя оскорбленными Вашим вмешательством, поскольку — тут я выражаюсь крайне осторожно и жалею сейчас, что плохо знаю латынь и не могу переключиться на язык, на котором Вы, Ваша Честь, могли бы читать мои письма, которые в таком случае были бы защищены от глаз тюремщиков, шпионов и прочих тварей, существующих на деньги налогоплательщиков нашего штата — поскольку специалист в одной области вполне может обозлиться, когда специалист в другой области считает нужным вмешаться в его действия. Иными словами, может ли юрист-законник, сколь законны ни были бы его действия, хоть как-то повлиять на медика? Мне пришло в голову, Ваша Честь, как только я отправил свое, возможно робкое, письмо, что я совершил ошибку и что сама убедительность моих доводов (мой призыв к Вам вступиться) сработает против меня… Скальпель хирурга, пожалуй, смертоноснее меча правосудия.