Страница 21 из 76
И вот три силы, пугая обывателей, с гиком, топотом и посвистом прошли по городским улицам. А куда ведут улицы в небольших уездных городках? К центральной площади они ведут, к майдану, где городское начальство заседает, где магазины располагаются, обязательный рынок, почта да телеграф, словом — все те учреждения, которые рекомендовано захватывать для установления в городе власти и в целях обязательного и непременного грабежа, который одни называли конфискацией, другие — экспроприацией, а третьи — справедливым дележом продукта общественного производства.
Сошлись и замерли в ожидании неизбежной бойни. Нос к носу, глаза в глаза. Даже граммофон задребезжал, начал заикаться и стих.
И тут уж кто первый за наган схватится, кто первый к пулемету прильнет или просто в пьяной кровавой ярости бомбу метнет на противоположную сторону майдана.
— Братки! — закричал зеленым комиссар красных. — Мы же социально близкие, братки! Тонка преграда, разделяющая нас! Бей белую контру! Бей, чтоб умылась она кровавыми слезами! Чтобы свобода, равенство, братство! — голос его поднялся до тонких заоблачных высот и сипло рухнул на землю. Комиссар закашлялся.
И черт знает, как откликнулись бы все три стороны на его провокационный призыв, только у деникинцев спрыгнул с телеги седоволосый человек, накинул на себя шинель, где на истертом золоте погон виднелись императорские вензеля, надел на седую голову изломанную фуражку и неторопливо вышел на майдан.
— Хватит, настрелялись! — сказал он. — Хороши защитнички многострадального отечества! Волки вы, так я скажу, каждый другого норовит за пищик взять. Ну, перегрыземся мы нынче, так кому от того польза будет? Бабы в деревнях да городах ревут, сиськи ихние мужскими руками не давлены! Правильно мне Лавр Георгиевич в семнадцатом говорил, что ничего доброго с этой самой революции не получится, одно кровопускание народу. Ну, чего вылупились? Не надоело еще могилы для боевых товарищей копать?
Красный командир, картинно подбоченясь, тронул коня.
— Красноречив ты, ваше благородие, сил нет, — с прячущейся в редких мальчишеских усах усмешкой сказал он. — Оно, конечно, постреляли немало, только вот ради чего? Мы… — он махнул рукой в сторону неровного строя красных, — мы кровушку лили за торжество революции, за победу мирового пролетариата. А вот ты ее за ради чего проливал? За ради царя? Али поместье за собой сохранить хотел? Али Антанту на наши плечи посадить вознамерился?
Красные всколыхнулись, одобрительно загудели, но полковника это не смутило.
— Молчи уж, радетель, — с горькой иронией осек он красного командира. — Пока вы тут по буеракам да балкам кровь проливаете, ваши комиссары в Питере да Москве жируют на каспийской икре да баб ананасами угощают! Ваш Троцкий баб в поезде своем валяет!
— А ты не лей горячие щи на нашего дорогого товарища Троцкого! — запальчиво сказал красный командир Павел Губин. Было ему двадцать лет, из бывших матросов, в политике он особо не разбирался, но бойцы его уважали за твердую руку и доблесть в рубке, когда в смертельной буре схлестываются две конных лавы, и тут уж приходится полагаться на коня, верную шашку да способность товарища снять из маузера уже торжествующего победу врага. — Верно я говорю?
Бойцы за его спиной загомонили, но уже нестройно — отдельные голоса даже можно было разобрать, а смысл высказываний этих горлопанов сводился к тому, что неплохо бы и самого товарища Троцкого к стенке поставить, как он поступил с иными дорогими бойцовским сердцам краскомами. Да и что там говорить, прав белый полковник, жируют комиссары в столицах! Небось у них-то пайки не с воблой и черным хлебушком! Высказывания пресекались комиссаром. А что ж ему их не пресекать, под два метра ростом комиссар был и кулаки имел как маленькие гарбузы, смотреть на них страшно, а опробовать в деле, да еще на собственной физиономии, и вообще казалось невыносимым.
Батька Кумок на все происходящее смотрел философски: когда красно-белая пена опадает, все вокруг начинает зеленеть. Нет, в товариществе с любой из противных сторон он бы сам с удовольствием помесил и красных, и белых, но — сочувствующим, панове, только сочувствующим!
«Максимы» хищно поводили в стороны тупыми рыльцами, словно вопрошали: есть здесь отчаянные или народ собрался понимающий и от ненужных эксцессов откажется?
— Я предлагаю, — сказал полковник. — Организованно уходим.
Как пришли, так и уйдем, и что еще более важно — теми же самыми дорогами!
— А городок кому останется? — выкрикнули из красных рядов.
Батька Кумок даже приподнялся, словно хотел рассмотреть неразумного говоруна. Как это — кому? Представителям местной власти город останется. К местной власти Кумок относил себя, в своем уезде он даже деньги собственные печатал — «кумки» достоинством в пятьсот и в тысячу рублей.
— Шурик, — капризно дохнула ему в ухо дымом папиросы «Дюбек» красотка в черном платье. — Ч-черт! Я уже спать хочу!
— А городок — никому! — твердо сказал полковник.
— Я не согласен! — крикнул атаман. — Вы тут договаривайтесь скорее, а то жидки все гроши заначат. Оно мне надо — излишнюю жестокость проявлять?
— Граждан бандитов просят немного помолчать, — дипломатично сказал красный командир Павел Губин. Он уже понимал, что полноценного отдыха не получится. Нет, можно было, конечно, рискнуть, но скольким бы тогда пришлось выбирать вечный причал? — Граждане бандиты могут помолчать в тряпочку, пока умные люди рамсы промеж собой разводят! А где гарантии?
— Мое слово, — сказал деникинский полковник. — Слово офицера! Надеюсь, его будет достаточно?
— А что, — согласился краском Павел Губин. — Ежели по совести, так оно не хуже моего будет. Ты как, ваше благородие, мое слово против своего принимаешь?
— Не будет вам моего слова, — донеслось от бандитских тачанок.
— Вы своими словами бросайтесь, как хотите, а я своего слова не дам.
И из города не уйду. Шиш вам с маслом! Точка — и ша!
Тут уж загомонили и красные, и белые. Недовольно загомонили.
И понять тех и других можно было — это что же, погромщики и мародеры сегодня будут на чистых пуховых перинах спать, за девками по улицам гоняться, водочку попивать, а славным бойцам красной и добровольческой армий снова под открытым небом валяться и на звезды смотреть? Хватит, насмотрелись!
И все шло уже к большому и кровавому безобразию, которое всегда происходит, когда среди спорщиков появляются упертые и несогласные, но тут из неприметного переулка, что выходил на площадь, раскидывая в стороны плетни вместе с висящими на них чугунками да макитрами, полезла неторопливая странная тварь, при первом взгляде на которую и добровольцам, и красным, и бандитам стало не по себе, а после более внимательного рассмотрения и вообще захотелось бежать без оглядки, только вот стыдно было афронт показать на глазах у политических врагов. И стороны остались на месте, с чувством беспокойства и некоторого страха разглядывая выходящее на площадь существо.
Существо выглядело непривычно. Представьте себе серую массу небольших шариков, которая волею странного случая или неведомого создателя вдруг сформировалась в некое подобие человеческой фигуры, слепленной карикатурным и вместе с тем смеха никак не вызывающим образом. Ростом существо было повыше любого из бойцов, даже красный комиссар Буераков рядом с ним жидким и хлипеньким казался. А ведь рослым красавец комиссар был: когда он в Севастополе клешами по весеннему бульвару мел, девицы восхищенно млели, замужние дамочки в тоскующие обмороки падали! Вместо головы у существа имелось нечто вроде пивного бочонка, на котором красно и выразительно горели жадные до смерти глаза.
— Это что еще за явление Христа народу? — с нарочитой нагловатостью поинтересовался красный командир, предусмотрительно перебираясь поближе к английскому пулемету «гочкис», под прикрытием которого он чувствовал себя не в пример увереннее. Встал и для наглядности покачал на широкой ладони ребристую бомбу.