Элеанор Ригби

— И что с ней происходит?

— Ничего. Наш шарик парит в свободном полете. Если подойти и дунуть, можно вызвать ураган где угодно, в любой точке планеты. Я потрогал Антарктику. Холодная. А теперь смотрю на свои пальцы.

— Продолжай.

— Земля такая яркая — у меня руки красные на просвет.

— Так.

Джереми на какое-то время умолк.

— Что-нибудь еще видишь? — поинтересовалась я.

— Все. Больше ничего.

— Попытайся.

Через пару секунд он проговорил:

— Мам, я никогда тебя по-настоящему не узнаю. Ты тоже это понимаешь?

— Понимаю.

— Надо было связаться с тобой раньше.

— Чепуха.

— У меня больше не будет картинок в голове. — Я хотела возразить, но он продолжил: — Нет, мам. Все кончено. Теперь твоя очередь.

— Я не умею.

— Ошибаешься. Если уж ты передала мне это глупое пение наоборот, то я даже не сомневаюсь — у тебя в голове есть кое-какие картинки.

Дело было к вечеру, в один из рабочих дней; я пару раз глубоко вдохнула и закрыла глаза. Джереми сказал:

— Попробуй отыскать фермеров.

Я попыталась.

Что мы видим, когда закрываем глаза? Все и ничего. Мне всегда хотелось узнать, что чувствуют слепые от рождения. Какие им снятся сны? Они ощущают звуки или изменения температуры? Кто-нибудь это изучал?

По понятным причинам с той поры я много думала о том, может ли мне что-нибудь «привидеться». Начнем с того, что, на мой взгляд, только люди могут отделить сон от грез наяву. Будь ты львенком, медузой или папоротником — ты не отличишь бодрствование от сна. Мне кажется, что еще несколько тысяч лет назад люди тоже так считали. А потом появился человек, который разрушил замкнутый круг и раскрыл разницу между двумя мирами. Несколько сотен лет люди свыкались с мыслью, что жизнь наяву и мечта — две совершенно разные вещи. И этого бы не случилось без того, первого «Джереми».

А после произошло еще кое-что. Имея представление о мире мечты и реальной жизни, мы еще не подозревали о прошлом, настоящем и будущем. Был день, снова день, и день за ним.

завтра = вчера = сегодня = то же самое = всегда

Наверняка не обошлось без первопроходца, который совершил основополагающий скачок, — того, кто рассказал остальным о существовании места, где нас нет и где все не так, как мы привыкли. Из-за мысли о будущем жизнь людей изменилась. Их потомки стали жить по-другому, лучше. Мы научились прилагать ум к действию и усовершенствовали способы выполнения задач. И это людям открыл такой же человек, как Джереми.

А потом пришел еще кто-то и рассказал нашим предкам, что существуют не только жизнь и смерть, а еще и жизнь после смерти. Вещатель, Джереми. Мой сын был рожден сказителем, и теперь он решил переложить свою задачу на меня.

В тот день в гостиной я пообещала ему сделать все, чтобы увидеть фермеров. На успех я и не надеялась.

Клаус Кертец сказал:

— Ты ведь узнаешь меня, Элизабет, правда?

— Нет. — Я изо всех сил пыталась сохранить самообладание. Не забывайте, я не помню, как был зачат Джереми. Что, если этот человек насильник? Или я забеременела по своему преступному согласию? Я не имею права никого судить. Главное: он подарил мне сына. Цель не оправдывает средства, но Лиз Данн однажды дала жизнь. И если я хочу услышать правду о той ночи в Риме, придется сохранять внешнее спокойствие. Обвинения и слезы ни к чему не приведут, а меня уже тошнило от пустоты и незнания.

Как и говорил Райнер, Клаус оказался безумно хорош собой, а с красивыми людьми всегда трудно разговаривать. Такому человеку хочешь понравиться — и приходится из кожи вон лезть, изображая равнодушие. Мы, люди, — убогие поверхностные существа.

Клаус пожал мне руку, и у меня на миг даже колени подогнулись. Как долго мы ждем от жизни подобных моментов, а когда они наконец снисходят на нас, проваливаем их, как и все остальное. Чтобы я цепенела от чужого взгляда? Да ни за что! А тут вдруг на тебе. Глупая, глупая Лиззи. Он сказал:

— Вы меня не узнаете. Я так и думал. Как печально… А вот я помню вас очень хорошо.

То, что меня запомнили, — уже само по себе неожиданность, но чтобы ХОРОШО?!

— А еще что вы запомнили?

— Все. Та поездка в Рим… Родителям ведь было все равно, куда нас отправить — они собирались отдохнуть в Скандинавии без чад. Так что никакой образовательной программы то путешествие не предполагало. Как вы выражаетесь, «пьянки-гулянки». Вам понравился Рим?

— Да.

— Но меня вы не помните?

— Нет.

Клаус взглянул на Райнера.

— Герр Байер, насколько я понимаю, это вы разыскали Элизабет?

— Совершенно верно.

— Пусть вы ее нашли, да только объясните, ради Бога, зачем было тащить ее сюда? Элизабет… — он посмотрел в мою сторону, — …счастливая ночь из далекого прошлого.

— По долгу службы я обязан отслеживать все возможные зацепки.

— Зацепки? И к чему же ведет эта зацепка? — Клаус повернулся ко мне. — Элизабет, почему вы проделали этот путь в Вену из самой Канады? Ведь вы до сих пор там живете, верно?

— Да.

— Неужели вы приехали только, чтобы взглянуть на человека, которого даже не помните? Ничего не понимаю.

Мне показалось преждевременным рассказывать про Джереми. Я не находила нужных слов, сама не осознавая, чего мне хочется больше: убить этого человека или обцеловать его и ткнуться языком в ухо.

Он почти обезумел оттого, что я его не помнила. Спросил меня:

— Что такого заманчивого поведал обо мне мистер Байер?

Я ответила:

— Немногое. Что вы… домогаетесь женщин на религиозной почве. Хотя я, наверное, неточно выразилась. Ну, вы и так понимаете, о чем я.

— Ах да, конечно. Только, видите ли, я этим больше не занимаюсь.

Тут в разговор вклинился Райнер:

— То есть как это, больше не занимаетесь?

— Мне прописали лекарство. Пароксетин. Я его принимаю уже три недели, и та часть мозга, которая побуждала меня к навязчивым состояниям, дезактивирована.

Райнер колебался.

— Чушь собачья, repp Кертец.

— Если хотите проверить, то, пожалуйста, проверьте. Сегодня утром я увидел двух из своих прежних… хм… подруг и спокойно прошел мимо. У меня даже не возникло желания с ними разговаривать. Мне поставили диагноз обсессивно-компульсивное расстройство — навязчивый невроз, а современная медицина располагает всеми необходимыми средствами для его лечения. А то пятнадцать лет фрейдистской психотерапии, золотые годы — коту под хвост, и ничего… Теперь же глотаешь таблетку, и — вуаля! Я такой же нормальный человек, как и все. Скажите, Элизабет, у вас есть знакомые, которые не могут спокойно уйти из дома — беспрестанно возвращаются, чтобы проверить, выключена ли плита?

— О да. Дженнифер из отдела кадров. Она по четыре-пять раз на кухню бегает, пока не успокоится. Однажды даже на руке написала: «выкл».

— Вот и я о том же. При нынешнем уровне медицины обязательно придумают какое-нибудь лекарство специально для тех, у кого плиты вызывают навязчивые состояния, и назовут его, скажем, «плитекс».

— Пожалуй, вы правы.

— Спасибо. И поведайте все-таки истинную причину своего визита.

Райнер кивнул мне. Я потянулась к сумочке и вынула пачку фотографий Джереми — десятки сделанных собственноручно (включая обезоруживающую улыбку) и два жалких крохотных снимка, которые передала соцработник. Разложила их на столе, получился длинный ряд. По большей части я снимала в квартире, иногда на пляже и один раз на вершине горы Граус. Выдался прекрасный солнечный день, позади, точно озеро, сверкал огнями город. Когда Клаус увидел первый снимок, я решила, что будет гуманно сказать:

— Мне очень жаль вас расстраивать, Клаус, но его уже нет. Почти семь лет.

Пожалуй, даже фанатику трудно за раз переварить такое огромное количество хороших и плохих известий. Он присел за стол, не выпуская снимки из рук, и я уже начала подумывать, не поторопилась ли с приездом.

— Как его звали?

— Джереми.

— Расскажите, каким человеком был мой сын?