Элеанор Ригби

Я подумала о той чудовищной находке и сразу вспомнила Джереми — таким, каким я впервые увидела его в больнице. Ощущение присутствия какого-то божественного промысла объединяло оба происшествия. Я решила снова наведаться к железной дороге. Может, аура того места подстегнет что-то внутри, наведет на воспоминания о римской ночи на крыше дискотеки. Одним словом, не повредит.

Я доехала до бухты Подковы — день выдался чудесный! — припарковала машину и взобралась на железнодорожное полотно. Все выглядело, как и раньше, даже запах стоял прежний. Приятное чувство, будто время не коснулось этих мест. Я сорвала веточку молодой ольхи, в точности такую же, какой проверяла труп. Подошла к месту, где когда-то лежал покойник: ничто не напоминало о том, что человек встретил здесь свой конец — не было ни выцветшей на солнце пластмассовой маргаритки, ни пары колышков, вбитых наподобие креста.

Я прошла чуть дальше. На кустах висела ежевика, и птицы устроили здесь настоящее пиршество. Казалось, теперь на путях меньше мусора, чем в прежние времена, ну а в остальном — семидесятые, да и только.

Как я ни старалась, ничто не навевало воспоминаний о той ночи в Риме: не помню ни группового изнасилования, ни назойливых приставаний. Я была с собой полностью честна; если бы могла забыть о беременности, давно бы выкинула все те события из головы.

Послышался какой-то шум: приближалась тележка, какие гоняют по железной дороге по мелким поручениям. Тележка замедлила ход, и управлявший ею человек что-то проговорил в устройство связи, а затем обратился ко мне:

— Эй, здесь ходить нельзя. Это частная собственность.

— Разве?

— Вы что, про одиннадцатое сентября не слышали?

Я удивленно вытаращилась на него.

— Все, я вызываю копов.

— Валяйте.

Мы оба понимали, что разговор ни к чему не приведет. Он ушел, а я вернулась к машине. Кое-что в этой перепалке подкинуло мне одну мыслишку. Вот что я сделаю: закажу билет на завтра до Вены. Полечу через Франкфурт первым классом — плевать на деньги, буду путешествовать как самый настоящий толстосум. И еще я сообщила о времени своего прибытия герру Байеру. В желудке вьюжит, в голове туман; на сердце то ли свинец, то ли золотой слиток — не разобрать.

И последнее перед отъездом: несколько лет назад я начала вести список дел, в которых не сильна, и дала зарок больше ими не заниматься. Например, я перестала выковыривать застрявшую в ксероксе бумагу; ломать голову над тем, как устроена моя машина; искать логику в насквозь фальшивом шоу «Мисс Америка». Мне казалось, что отныне жизнь моя станет легче и рациональнее — и в какой-то степени так и получилось. Но теперь я поняла, что, отказавшись от определенных вещей, я лишила себя миллионов нитей случайностей, которые привели бы меня к новым людям, к новым возможностям — к тому, из чего складывается жизнь. Так что теперь я буду набивать шишки — начну браться за то, чего никогда не делала. И даже не пыталась делать.

Ну что ж.

Эти строки я пишу в тюрьме где-то в окрестностях Франкфурта — в Морфельдене, если не ошибаюсь. Когда меня сюда везли, кто-то открыл дверь машины, и я увидела надороге знак с этим названием. Последние три часа я провела в одиночной камере, что само по себе является какой-то грандиозной шуткой судьбы, поскольку всю жизнь я провела в одиночку. А теперь вам, наверное, захочется узнать, как я сюда попала?

Похоже, тюрьма не настолько страшное место, как говорят. Никаких татуированных зеков, которые режут себе вены и поливают кровью охранников. Никаких грязных камер с многолетними слоями блевотины, дерьма и порнографии. Никаких художеств на стенах, вырезанных опасными бритвами. Вообще эта камера — чистое помещение с белыми стенами размером, положим, с мою спальню. Здесь никоим образом невозможно определить время суток и на удивление тихо. Могу привести в пример куда более страшное наказание, чем одиночка в немецкой тюрьме. Здесь и кормят неплохо — за три часа меня уже покормили капустой, свиными колбасками и свежими овощами. Персонал довольно дружелюбен.

Попробую рассказать, как я докатилась до тюремной камеры. Когда я взяла билет до Вены, на меня вдруг снизошло удивительное спокойствие — так бывает, когда примешь какое-то трудное решение: оставляешь сомнения, и наступает блаженный покой. Карлик и все подхалимы из нашей конторы откровенно ликовали, когда я рассказала, что улетаю в Австрию. Уверена, рабочий закуток, где я провела столько лет, теперь незаметно сольется с остальными, не оставив и следа от моего пребывания в «Системах наземных коммуникаций». Если бы сослуживцы узнали о необычных обстоятельствах, сопутствующих моей поездке, обо мне еще некоторое время поговорили бы; но делиться своим секретом с другими — то же, что показывать всем подряд метеорит: едва о нем узнают, он утратит для меня всяческую ценность.

Не открыла я истинной причины своей поездки и родным. Зачем? Неординарное происшествие в моей жизни, может, и заставит их оторваться от повседневной суеты, да и только. Через пару минут они позабудут о моем откровении, как об очередной пустой байке, какими и без того изобилует их жизнь. А моя тайна — не пустышка, и принадлежит она лишь мне.

Должна признаться, когда первое потрясение от покупки билета поутихло, я прокатилась по центру и порядочно потратила на смену имиджа в одном из самых дорогих салонов города. Все без толку. При моем приближении визажисты тихонько смылись, чтобы в задней комнате тянуть жребий, кому предстоит со мной работать. Надо отдать специалистам должное: они действительно старались — просто у меня, как видно, непрошибаемая внешность. Попытки обновить гардероб, которые мы с Джереми предприняли несколько лет назад, тоже ни к чему не привели; просто нет смысла. Я — славная, чистенькая, прилично одетая и обутая блеклость. Я даже в массовке не буду смотреться. При виде меня режиссер завопит: «Стоп! Вытащите ее оттуда! Она слишком серая для массовки!»

Еще должна заметить, что есть некоторая разница между полетом в Европу на чартерном «Боинге-747» в 1976 году и путешествии первым классом на судне компании «Люфт-ганза» «Шлезвиг-Гольштейн» в 2004-м. Я (!) поднимаюсь по аккуратной лесенке в «пузырь» — длиннющий добавочный салон, где пассажирам подают деликатесы и предлагают широкий ассортимент художественных и документальных фильмов и телепрограмм. Теперь понимаю, почему правящий класс так любит отделяться от низших слоев общества. Пролетарии взбунтуются, если увидят, какова сладкая жизнь наверху, в «пузыре». Единственное, что вызвало мое неудовольствие, — небольшая карта, вмонтированная в потолок, на которой отслеживались текущее местоположение нашего самолета, температура за бортом и предполагаемое время прибытия. Такое чувство, что я вижу свою жизнь в миниатюре. Секундная стрелка движется и, как выразились Джереми и «Пинк Флойд»: «Дышать тебе все меньше, и ты на день ближе к смерти» 9. Или, как сказал Джереми: «Зато, если перепеть наоборот, получается, что ты на день ближе к рождению».

Только что навестила некая госпожа Гринуэй, сотрудница канадского правительства; интересовалась, устраивают ли меня условия содержания в тюрьме. Пока это единственный человек, с которым мне разрешили пообщаться.

— Устраивают? Да я бы с радостью здесь поселилась.

— Не надо ерничать, мисс Данн. Я здесь для того, чтобы с вами обращались надлежащим образом.

— Я не ерничаю. Меня здесь все устраивает. — Я не стала распространяться о своем твердом убеждении: людской презренной породе столько с рук сходит, что мы заслуживаем куда более сурового наказания.

Госпожа Гринуэй промолчала — было ясно, что она больше не сомневается в моей серьезности. Мы сидели в белой комнате кубической формы с единственным окошком размером с игральную карту. За стенами тюрьмы стояла ночь. Я пристально разглядывала пол, разыскивая потертости, пятна, любую грязь с намеком на биологическое происхождение, однако не заметила ничего.

9

Строки из альбома «Темная сторона луны» («The Dark Side of the Moon»): «I was shorter of breath and one day closer to death».