Страница 9 из 10
«Я больше не могу тащить из душонки моей…»
Я больше не могу тащить из душонки моей, Как из кармана фокусника, вопли потаскухи: Меня улица изжевала каменными зубами с пломбами огней, И дома наморщились, как груди старухи. Со взмыленной пасти вздыбившейся ночи Текут слюнями кровавые брызги реклам. А небо, как пресс-папье, что было мочи Прижалось к походкам проскользнувших дам. Приметнулись моторы, чтоб швырнуть мне послушней В глаза осколки дыма и окурки гудков, А секунды выпили допинга и мчатся из мировой конюшни В минуту со скоростью двадцати голов. Как на пишущей машинке стучит ужас зубами, А жизнь меня ловит бурой от табака Челюстью кабака… Господа! Да ведь не могу же я жить — поймите сами! — Все время после третьего звонка.«Прикрепил кнопками свою ярость к столбу…»
Прикрепил кнопками свою ярость к столбу. Эй, грамотные и неграмотные! Тычьте, черт возьми. Корявые глаза и жирные вскрики. Площадьми И улицами я забрасываю жеманничающую судьбу! Трататата! Т рататата! Ура! Сто раз: ура! За здоровие жизни! Поднимите лужи, как чаши, выше! Это ничего, что гранит грязнее громкого баккара, Пустяки, что у нас не шампанское, а вода с крыши! А пот мне скучно, а я не сознаюсь никому и ни за что; Я повесил мой плач обмохрившийся на виселицы книжек! Я пляшу с моторами в желтом пальто, А дома угрозятся на струсивших людишек. Это мне весело, а не вам! Это моя голова Пробила брешь, а люди говорят, что это переулки; И вот стали слова Сочные и подрумяненные, как булки?! А вы только читаете стихи, стихеты, стишонки; Да кидайте же замусленные памятники в небоплешь! Смотрите: мои маленькие мысли бегают, задрав рубашонки, И шмыгают трамваев меж. Ведь стихи это только рецензия на жизнь ругательная, Жизне-литературный словарь! Бросимте охать! С пригоршней моторов, возле нас сиятельная, Обаятельная, антимечтательная, звательная похоть! Да я и сам отдам все свои стихи, статьи и переводы За потертый воздух громыхающего кабака, За уличный салат ярко-оранжевой женской моды И за то, чтобы хулиганы избили слово: тоска!«Вы всё грустнеете…»
Вы всё грустнеете, Бормоча, что становитесь хуже, Что даже луже Взглянуть в глаза не смеете. А когда мимо Вас, сквозь литые литавры шума, Тэф-тэф прорывается, в своем животе стеклянном протаскивая Бифштекс в модном платье, гарнированный сплетнями, Вы, ласковая, Глазами несовершеннолетними Глядите, как тени пробуют улечься угрюмо Под скамейки, на чердаки, за заборы, Испуганные кивком лунного семафора. Не завидуйте легкому пару, Над улицей и над полем вздыбившемуся тайком! Не смотрите, как над зеленым глазом бульвара Брови тополей изогнулись торчком. Им скучно, варварски скучно, они при смерти, Как и пихты, впихнутые в воздух, измятый жарой. На подстаканнике зубов усмешкой высмейте Бескровную боль опухоли вечеровой. А здесь, где по земному земно, Где с губ проституток каплями золотого сургуча каплет злоба, — Всем любовникам известно давно, Что над поцелуями зыблется тление гроба. Вдоль тротуаров треплется скок-скок Прыткой улиткой нелепо, свирепо Поток, Стекающий из потных бань, с задворков, с неба По слепым кишкам водостоков вбок. И все стремится обязательно вниз, Таща корки милосердия и щепы построек; Бухнет, пухнет, неловок и боек, Поток, забывший крыши и карниз. Не грустнейте, что становитесь хуже, Ввинчивайте улыбку в глаза лужи. Всякий поток, льющийся вдоль городских желобков, Над собой, как знамя, несет запах заразного барака; И должен по наклону в конце концов Непременно упасть в клоаку.«С севера прыгнул ветер изогнувшейся кошкой…»
С севера прыгнул ветер изогнувшейся кошкой И пощекотал комнату усами сквозняка… Штопором памяти откупориваю понемножку Запыленные временем дни и века. Радостно, что блещет на торцовом жилете Цепочка трамвайного рельса, прободавшего мрак! Радостно знать, что не слышат дети, Как по шоссе времени дни рассыпают свой шаг! Пусть далеко, по жилам рек, углубив их, Грузы, как пища, проходят в желудок столиц; Пусть поезд, как пестрая гусеница, делая вывих, Объедает листья суеверий и небылиц. Знаю: мозг — морг и помнит, Что сжег он надежды, которые мог я сложить… Сегодня сумрак так ласково огромнит Острое значение хрупкого жить. Жизнь! Милая! Старушка! Владетельница покосов, Где коса смерти мелькает ночи и дни! Жизнь! Ты всюду расставила знаки вопросов, На которых вешаются друзья мои. Это ты изрыла на лице моем морщины, Как следы могил, где юность схоронена! Это тобой из седин мужчины Ткань савана сплетена! Но не страшны твои траурные монограммы, Смерть не может косою проволоку оборвать — Знаю, что я важная телеграмма, Которую мир должен грядущему передать!Из раздела «В складках города»
«Сердце от грусти кашне обвертываю…»
Сердце от грусти кашне обвертываю, На душу надеваю скептическое пальто. В столице над улицей мертвою Бесстыдно кощунствуют авто. В хрипах трамваев, в моторном кашле, В торчащих вихрах небоскребных труб Пристально слышу, как секунды-монашки Отпевают огромный разложившийся труп. Шипит озлобленно каждый угол, Треск, визг, лязг во всех переходах; Захваченный пальцами электрических пугал, По городу тащится священный отдых. А вверху, как икрою кетовою, Звездами небо ровно намазано. Протоколы жизни расследывая. Смерть бормочет что-то бессвязно. В переулках шумящих мы бредим и бродим. Перебои мотора заливают площадь. Как по битому стеклу — душа по острым мелодиям Своего сочинения гуляет, тощая. Вспоминанья встают, как дрожжи; как дрожжи, Разрыхляют душу, сбившуюся в темпе. Судьба перочинным заржавленным ножиком Вырезает на сердце пошловатый штемпель. Улыбаюсь брюнеткам, блондинкам, шатенкам, Виртуожу негритянские фабулы. Увы! Остановиться не на ком Душа, которая насквозь ослабла! Жизнь загримирована фактическими бреднями, А впрочем, она и без грима вылитый фавн. Видали Вы, как фонарь на столбе повесился медленно, Обвернутый в электрический саван.