Страница 22 из 162
43. РОЖДЕСТВО{*}
Мой календарь полуопалый пунцовой цифрою зацвел; на стекла пальмы и опалы мороз колдующий навел. Перистым вылился узором, лучистой выгнулся дугой, и мандаринами и бором в гостиной пахнет голубой. 23 сентября 1921; Берлин44. НА СЕЛЬСКОМ КЛАДБИЩЕ{*}
На кладбище — солнце, сирень и березки и капли дождя на блестящих крестах. Местами отлипли сквозные полоски и в трубки свернулись на светлых стволах. Люблю целовать их янтарные раны, люблю их стыдливые гладить листки… То медом повеет с соседней поляны, то тиной потянет с недальной реки. Прозрачны и влажны зеленые тени. Кузнечики тикают — шепчут кусты, — и бледные крестики тихой сирени кропят на могилах сырые кресты. <19 ноября 1922>45. VIOLA TRICOLOR{*}
Анютины-глазки, веселые-глазки, в угрюмое марево наших пустынь глядите вы редко из ласковой сказки, из мира забытых святынь. Анютины-глазки… Расплывчато вьется по черному бархату мягкий узор, лиловый и желтый, — и кротко смеется цветов целомудренный взор. Мы к чистой звезде потеряли дорогу, мы много страдали, котомки пусты, мы очень устали… Скажите вы Богу, скажите об этом, цветы. Простим ли страданью, найдем ли звезду мы? Анютины-глазки, молитесь за нас, чтоб стали все люди, их чувства и думы, немного похожи на вас. <21 августа 1921>46. В ЗВЕРИНЦЕ{*}
Тут не звери — тут боги живут. Ослепленный любуется люд павлинами, львами… А меня почему-то привлек ты, пушистый, ушастый зверек с большими глазами. Отыскал тебя в дальних краях путешественник в синих очках, в кокосовой шапке и, с добычей вернувшись назад, написал по-латыни доклад о складке на лапке. Ходит, ходит, не видя людей, желтый лев за решеткой своей, как маятник медный; рядом белый сияет павлин… Кто заметит тебя? Ты один, тушканчик мой бедный. И с тоскою великой любви я в глаза углубляюсь твои, большие, больные: в них вся жалоба жизни моей, в них предсмертная кротость детей, страданья родные… <3 октября 1922>47. НОЧНЫЕ БАБОЧКИ{*}
Я помню вечера в начале листопада, ночную глубину тоскующего сада, где дуба одного листва еще густа; и млеет мглистая густая темнота под ветками его, и нежные ночницы еще к нему летят в лиловый сонный час: трепещут в темноте незримые ресницы, порхают призраки пушистые… Для вас, ночные бабочки, приманку я готовлю: предчувствуя с утра удачливую ловлю, я пиво пьяное смешаю пополам с согретой патокой, потом прибавлю рому. И в сад я выхожу, к туманам, к чудесам, и липким золотом я мажу по сырому дубовому стволу, и с кисти каплет сок, по трещинам ползет, блестящий и пахучий… Шафранный шар луны всплывает из-за тучи, и дуб, сообщник мой, развесист и высок. Впитал он не одно земное сновиденье; я жду в лиловой мгле, и он со мною ждет. И вот, таинственно-внезапно, как паденье звезды, — задумчиво-беззвучно, как полет цветочного пушка, — одна, затем другая тень малая скользит, белеясь и мигая: рождаются во тьме седые мотыльки. На ствол я навожу круг лампочки карманной и вижу: пять ночниц вбирают сок дурманный, блаженно выпустив витые хоботки и крылья серые на розовой подкладке подняв, оцепенев, — и вдруг, взмахнув крылом скрываются во мрак — и вновь на запах сладкий слетаются легко. Стою перед стволом, внимательно слежу наряд их полуявный, окраску и узор, и, выбрав мотылька, над самою корой я всплескиваю плавно белесой кисеей широкого сачка. Чудесные часы! Восторг воспоминанья! Волнуется душа… Латинские названья кружатся в голове, — а ночь тепла, мутна… Висит в набухшей мгле лимон луны огромный. Вдали, между ветвей, за клумбами, за темной площадкою, — горят в усадьбе три окна. Оттуда в должный час меня окликнуть можно, сказать, что спать пора, и, выглянув в окно, увидеть: черный сад, фонарик осторожный, мелькнувшего сачка белесое пятно… И возвращаюсь я с добычею воздушной: еще стучится жизнь о стенки коробка, на вату лью эфир, холодный, сладко-душный; под грудку я беру малютку мотылька, — слабеет, гаснет он — крылатый человечек, и в пробковую щель меж липовых дощечек поимки бережно я вкалываю в ряд. Усните, крылышки, глазастые головки, тончайшие сяжки!.. Вот пухлый шелкопряд, рябой, как палый лист; вот крылья черной совки с жемчужной ижицей на жилке узловой; вот веер крохотный с бахромкой световой; вот кроткий старичок, монашек в темной рясе — и вот царевна их, невеста ветерка: две ленты бархата на розовом атласе, фламинговый пушок на кончике брюшка… Спасибо, нежные!.. шли годы за годами, вы таяли с теплом и вспыхивали вновь. Неизъяснимую я чувствовал любовь, мечтательно склонясь над вашими рядами в стеклянных ящиках душистых и сухих, как легкие листы больших, поблекших библий с цветами блеклыми, заложенными в них… Не знаю, мотыльки, быть может, вы погибли; проникла плесень, моль, подъели червячки, сломались крылышки, и лапки, и сяжки, — иль руки грубые заветный шкап открыли и хрустнуло стекло, — и вы превращены в цветную горсточку благоуханной пыли… Не знаю, нежные, — но из чужой страны гляжу я в глубину тоскующего сада; я помню вечера в начале листопада, и дуб мой на лугу, и запах медовой, и желтую луну над черными ветвями, — и плачу, и лечу, и в сумерки я с вами витаю и дышу под ласковой листвой. <15 марта 1922> вернутьсявернутьсявернутьсявернутьсявернуться