Страница 52 из 117
123. ВОЗРАСТ
Стал лучше видеть далеко, стал хуже видеть то, что близко, А это очень нелегко, и в этом слишком много риска. Теперь несет, несет меня из этих мест в края иные, и все подробности земные туманнее день ото дня. Загадываю наперед, заглядываю в даль такую, что даже оторопь берет. А с тем, что есть, уже тоскую. Всё лучше вижу, что вдали. Всё хуже вижу то, что рядом. Как будто бы мне привели всё дальнее с доставкой на дом. Боюсь, что мимо вновь пройду, так уже было, вспоминаю, и не замечу на ходу, не отзовусь и не признаю. Ведь было же не так давно — прошел, не замечая, мимо. А так теперь необходимо, но повториться не дано. Очки? А что они дают? Очки, они не помогают, не видят, а предполагают, не знают, а преподают. Всё хуже вижу, что вблизи, Всё лучше вижу вдаль — всё дальше. А так недалеко до фальши, и я прошу тебя: спаси! 1969ВЗДОХ ОБЛЕГЧЕНИЯ
124. ТЫ СЛЫШИШЬ?
Уже отболела во мне эта женщина и отоснилась. Нет, нет… отоснилась. А ваза искрилась и пела, та ваза, что с нею давно мы купили когда-то. Та ваза жила на полу, поблескивая синевато… В тот день было столько цветов. Куда их девать, мы не знали. Взявшись за руки, в солнце, мы шли по долине Арбата. В тот день и купили мы эту метровую вазу и сразу поставили на пол.. Отболела та женщина и отоснилась. А ваза стояла одна эти годы. И не виновата. Все эти длинные годы в ней жили цветы. Моей была ваза. В ней голос ее просыпался в хрусталинке каждой, то болью моей, то надеждой, то жаждой, гранью любой отражаясь в хрусталике глаза… И вот, возвратись из Ханоя, уставший от зноя Вьетнама, я вазу свою обхватил и понес напоить и цветами наполнить… И как она вдруг ускользнула — теперь и не вспомнить. Склонясь над осколками колкими, я не верил упрямо. «Это что за примета?» — ответа просил у соседей. «Скажите, к чему бы?» — тянул онемевшие губы… И ночью, поднявшись, еле дождался рассвета, звонил я той женщине: «Что это значит? Какая примета? Ответь мне — к чему это: вазы той самой не стало?..» — «Ах, это к хорошему, — грустно сказала, устало, — только осколки в доме уже не держи, понимаешь…» А тут меня снова дальние взяли дороги. Опять я взлетел над землей. И ходил по Парижу. Когда-то мы с нею ходили вот здесь и смеялись от счастья. Несло меня дальше. И в спящем Мадриде я слышал звон моей вазы… Внизу Атлантический океан отзывался, и дальше висел над водой до самого Пуэрто-Рико. Мы ночь догоняли до спелых огней Каракаса. «Ну что это значит?» — вопрос разрастался до крика. «Что это значит?» — звенела во мне моя ваза… На правом крыле самолета Большая Медведица стыла. В лохматые звезды месяц взлетел вверх рогами. И Тихий уже океан облаками размыло. Потом в самолете забрезжил рассвет. И потом, это чудо — Сантьяго и Исла Ниегра. И самое это: в колокола ударяет Пабло Неруда. Ничего не забуду. Тихий оплескивал камни. Необычный дом Пабло, на каравеллу похожий, и его самого. Жал руку морскими руками… А я всё раздумывал над собою и что-то итожил… Когда поднялись после ужина, я не удержался: «Пабло, вы старший. Скажите мне — что это с вазой? И что это значит?..» Прикрыл он свои медно-желтые веки, за день уставший. Ревел океан за окном… «Пора было вазе разбиться. Настала пора ей уйти, чтобы не возвратиться. Она не могла оставаться, отзвучала она, отлучилась… А с вами в то время случилось ведь что-то, скажите? Да, в дом не входила в те дни, не входила другая? Не полнила светом весь дом?..» Я не собрался с ответом. «Это к лучшему!» — так сказал он. Ты слышишь меня, дорогая? Утром, чуть свет, я к берегу шел, поражаясь: и как это мог он обо всем догадаться — обо мне, о тебе, и о нас, и о том, в чем не смели признаться. И о вазе, ушедшей из моего одиночества странно! Спасибо тебе за открытие, Пабло, за это ученье, что жизнь непрерывна и в новизне постоянна. «Всё к лучшему!» Слышишь? На другом полушарии слышишь ли, Анна? На волне океана ты слышишь мой вздох облегченья?