Страница 42 из 117
92. «Я стар, не убивай меня, прошу я…»
«Я стар, не убивай меня, прошу я…» — тебя увидев, про себя шепчу. Но, трепеща, бунтуя и бушуя, бегу по раскаленному лучу. Подкошенный глазами, рухнул разом, всё изломал бровей ее излом. И чувствую, как намертво завязан волос ее загадочным узлом. Всё понимаю. Всё я принимаю. Не говорите, знаю. Не гляжу. Глаза свои притворно подымаю и в сторону притворно отвожу. Хожу один в переплетенье улиц, а время всё летит, как облака. В полете лет случайно разминулись две жизни и не встретятся пока. Вы, самолеты, поднимайтесь выше, вы перекройте лето, поезда! Не вижу я ее, уже не слышу и забываю имя навсегда. Да только что теперь мое решенье, так ничего не будет решено. Преодолеть земное притяженье пока еще не каждому дано. Я дальние дороги выбираю, я от нее все мысли отрешу. Гляжу в глаза и в страхе замираю: я стар, не убивай меня, прошу. 196393. ДУРА
Парижу не спится ночью, мчится во весь опор. Ресторан эмигрантов. Русская кухня. Хор. «Шахразада» — снаружи темно, внутри полумрак — русские эмигранты старинно зовут «кабак». «Прошу, господа, садитесь…» К стенке спиной сажусь. «Любимый столик Ремарка»,— заметил мой друг, француз. Сумрачна «Шахразада», не шум, а какой-то стон. Всё громче соседний с нашим, размашисто пьющий стол. «Выпьем, — кричат, — выпьем!» — «Господи, поднеси…» Русская речь с французской — «пардон», «майонез», «мерси». Старый, худой и желчный — что на его веку!— беззвучно, взахлеб смеется, фужер приложив к виску. Полнит тарелки дама с повадками муравья. Деникинцев и красновцев дочери и сыновья. «Выпьем за спутник, братцы. Вот он, наш русский ум!» — «Куда там — американцы». — «Давай поцелую, кум…» — «Ах, сени мои, ах, сени…» — «Не так это надо петь…» Грустно. Смешно их слушать. Больно на них смотреть. Домучивал балалайку, хоть в гаме не слышен звук, в вышитой косоворотке чей-то нелепый внук. Шампанское солоновато, не водка и не вода. «Пойдем-ка, Мишель, пожалуй…» — «Машка!» — «Иди сюда!» — «Машка!» — вокруг вскричали, ожил дремавший зал. «Машка, не бойся, дура, ты слышишь, кому сказал!..» Шла через зал от двери, щеки ее белы, растерянно недоверчиво оглядывая столы. Шла нехотя, будто что-то насильно ее вело, в синем немодном платье «сломанное крыло». Шушукаются. Смеются. Нелепо идет она. Не слышно французской речи,— русская речь слышна. Соседний стол потеснился. «Не ела, поди, с утра?» — «Вот дура». — «Садись же, дура». — «Привыкнуть, дура, пора…» — «А что это значит — „дура“? Красивых зовут одних?» — «Не знаю, Мишель, не знаю, Ты лучше спроси у них». Я не успел заметить неслышный его прыжок: «Пардон!» Он склонился к уху, слоеному, как пирожок. «Дура? — Старик затрясся.— Послушайте, господа, спросил, что такое „дура“, не слышал он никогда!..— Взял он под локоть Машу: — Дура? А вот, гляди». Встала тихонько Маша, руки прижав к груди. «С экскурсией прикатила, дура, в прошлом году, решила в раю остаться, вот она, на виду». — «Машка, скажи французу — незачем в душу лезть. Дура — сказать по-русски — это она и есть». Стояла неслышно Маша у чужого стола, сквозь слезы «Шахразада» в дымном чаду плыла. 196094. НАЧАЛО
Еще ледок в земле оттаявшей поблескивает и рычаги у тракторов рань леденит. Туман сырой висит над перелесками, но голубеет, проясняется зенит. Гул в хуторе Отрожки ранней ранью, затрепетали все моторы, все сердца. И люди вышли и стоят большим собраньем, команды ждут. Не отводи от них лица. Стоят, смеются под весенним чистым небом, перед началом самым вечным и земным. За ними мнится рослая пшеница и видится автоколонна с первым хлебом и вся страна под солнцем проливным. И если бы не это раннее начало, не это вдохновенье вешних дней, тогда бы и поэзия молчала, а люди и не знали бы о ней. 1960