Страница 29 из 117
ИСПЫТАНИЕ НА РАЗРЫВ
46. ПОСЛЕ ВСЕГО
Всё утихало, будто в море после шторма, когда на берегу травинки и ракушки, и сохли заплески, затвердевали ровно, как на щеке от сна следы подушки. Дул ветер, дождь выветривая буднично. Светлело всё. И начинало петь под окнами. Клевали сыто голуби у булочной, и облокачивались облака на крыши мокрые. Но остывало всё от неба близкого, и после бури одиночество охватывало. И всё в природе от большой тоски выискивало кого-то, где-то и чем-то виноватого. Тебе дышалось легче. Дальше виделось. Но замечала ты одни подробности. Потом на жизнь чего-то вдруг обиделась. И, смелой став, зажмурилась от робости. И было тебе трудно это вынести, ты отвечаешь, нервно пальцы комкая. Ты, чуткая, всё понимающая, тонкая, становишься всё громче, всё порывистей. Тебя несет, уводит, жжет неведомое и гонит, гонит к каждой небывалости, Я понимаю, что с тобой, девчонка бедная. Но я молчу и замираю сам от жалости. Ну, отдохни, я говорю, пойми, одумайся. Пойдем, я говорю, покамест звездно… Всё прояснеет, говорю, и всё обдуется… Я говорю. Зову тебя. Наверно, поздно. Как будто среди ночи разбудила — так разлюбила. Но ты сама еще не поняла, что это было. 196247. НЕЖНОСТЬ
Да, нежность тихо-тихо так подкрадывается, баюкает так мерно, как прибой. Как будто бы за что-то там оправдывается, смиряется и жертвует собой. Она предупредительна, как счастьице, улыбчива, как море вдалеке. Та нежность как приладится — и ластится. Лепечет имя. Гладит по щеке. На пепелище, сжатое любовью, на войлочных подошвах вышла ты. К ней, как сиделка, села к изголовью и подала осенние цветы. О нежность, ты — прилежность принадлежности, ты вырасти из милости могла, из чувства долга или так — из вежливости. Ты думала — природу обвела! Из жалобности выросла, из жалости. Ты можешь обмануть и заманить. Но всё ж тебе, хотя бы в самой малости, пожара никогда не заменить. Я думаю порой о неизбежности. Огонь под пеплом. Да, огонь в крови. А трудно будет этой жалкой нежности, когда любовь потребует любви. 196248. «Нет памяти у счастья…»
Нет памяти у счастья. Просто нету. Я проверял недавно и давно. Любая боль оставит сразу мету, а счастье — нет. Беспамятно оно. Оно как воздух — чувствуем и знаем, естественно, как воздух и вода. Вот почему и не запоминаем, и к бедам не готовы никогда. О счастье говорить — и то излишне. Как сердце — полагается в груди, пока не стиснет боль, оно неслышно, и кажется — столетья впереди. Удивлена ты: я смеюсь, не плачу, проститься с белым светом не спешу, А я любую боль переиначу, я памятью обид не дорожу. Беспамятное счастье я не выдам, мы — вдох и выдох, связаны в одно. Нас перессорить бедам и обидам — меня и счастье — просто не дано. 196249. «Из глины он тебя лепил…»
Из глины он тебя лепил, податливую, словно глина. А я тогда еще любил легко, доверчиво, старинно. Он убеждал тебя, что ты не то, что есть. Ты замирала. Свои кудряшки подбирала, меняла детские черты. Он поправлял рукою позу, корпел, неловкий ученик, и из поэзии на прозу переводил тебя в тот миг. Ты в восхищении застыла. Лепил он, лестью заманя. Ты незаметно уходила и от себя и от меня. Хотела крикнуть, но смолчала. Была сладка тебе беда. Ты всё тончала и мельчала — и растворилась без следа. Вот выставлена. Ну и что же? Да это вовсе не она. Изображенье у окна с той, выдуманной мной, не схоже. Ни в чем ее не нахожу, легко смеюсь стряпне бездарной, и мимо кошечки базарной так равнодушно прохожу. Та, что любил, — в моей судьбе, я выдумал ее, как сказку. А эту гипсовую маску посмертную — возьми себе. 1962