Джайв с манекеном

– Анне внезапно стало плохо, – растерянно ответил Кристоф и потер лоб бесконечно усталым движением. – Что-то с сердцем…

Его лицо было серым от напряжения, под глазами набухли мешки. Я пожалела Кристофа – настолько у него был жалкий вид, и тут же разозлилась на репортеров, щелкавших затворами камер без остановок и все совавших в лицо диктофоны, задавая дурацкие вопросы.

«Что с вашей женой, месье д‘Альбер? Посмотрите сюда, месье д‘Альбер! Кем вам приходится эта мадемуазель? Правда, что у мадам д‘Альбер случился сердечный приступ, когда она застала вас с любовницей? Мадемуазель, вы – любовница месье д‘Альбера?…»

Услышав последнее, Кристоф побагровел, потом посинел. На шее вздулись жилы. Но прежде чем он открыл рот и начал орать, я поспешила вмешаться.

– Я – знакомая мадам д‘Альбер. Сегодня мы договорились пообедать с ней и ее супругом, обсудить вязку наших собак. У меня есть кобель с отличной родословной.

Я махнула рукой в сторону машины. Репортеры увидели Бакса, высунувшего голову в окно и слегка приуныли. Воспользовавшись моментом, Кристоф развернулся и почти бегом промчался в сторону кареты «скорой помощи». Я отошла к машине, и в этот момент у меня зазвонил мобильный.

– Алиса, ты не могла бы поехать со мной? – спросил Кристоф.

– Хорошо, – согласилась я и торопливо уселась за руль. Бакс рыкнул на сунувшегося к машине фотографа, поубавив у того прыти. – Куда ее повезут?

– В кардиологический центр Амбруаз Парэ. Знаешь где это?

– Нет.

– Ничего, просто следуй за машиной. Если что– звони.

Угнаться за «скорой» я не смогла. Она неслась по Парижу, завывая сиреной и скоро скрылась где-то за поворотом. Заблудившись в переплетении улиц я пересекла Сену не по тому мосту, попала в пробку, завязнув в ней так основательно, что грешным делом решила – там и скончаюсь. Бакс нетерпеливо ерзал и поскуливал, да я и сама чувствовала настоятельное желание найти дамскую комнату. Беспокойство за Анну отступило на задний план, подавляемое совершенно другими желаниями.

В центр Амбруаз Парэ я приехала уже ближе к вечеру, изрядно покружив по Булонскому лесу. Приткнув машину на стоянку, я отправилась на поиски Кристофа. Бакс, устав от длительного заключения, взвыл, но я оставила его недовольство без внимания. В конце концов, я позволила побегать ему по лесу, что еще надо?

Кристоф обнаружился в кафетерии, с чашкой зеленого чая, из которой вряд ли сделал хотя бы глоток. Я обняла его, похлопав по спине.

– Как она?

– Операция еще не закончилась, – глухо ответил он. – Она идет уже четыре часа. Не представляю, что можно делать четыре часа…

– Это ведь сердце, Кристоф, – мягко возразила я. – А не гнойный нарыв. Его нельзя вычистить за минуту. Если операция длится так долго, значит случилось что-то серьезное.

Кристоф посмотрел на меня, и я внезапно подумала, что у него совершенно собачьи глаза, грустные, преданные, добрые и несчастные. Так смотрят псы, верно ожидающие хозяина, который, может быть, уже никогда не вернется домой. Я неловко погладила его по руке, не зная, что еще сказать. Сейчас, когда мы сидели с ним в кафетерии больницы, мое прошлое вдруг вновь ворвалось в сознание. Вспомнив о четверых самых близких людях, я едва не разрыдалась.

– Она ведь никогда не болела, – тихо сказал Кристоф. – Вообще никогда…

Он задохнулся, закашлялся и отвернулся в сторону. Я сидела истуканом, не зная, как реагировать. Сейчас, когда пожилая француженка боролась за жизнь в реанимации, я думала о другой старой женщине, не побоявшейся выйти к убийце с кочергой в руке, погибшей, защищая меня. И от сознания этого стало еще гаже.

Находиться до бесконечности в кафетерии было невозможно. Мы переместились в холл, устроившись на кожаных диванчиках, где сидели такие же люди, как мы, встревоженные и тихие, что придавало помещению до странности напряженную атмосферу. Я сидела, как на иголках, вздрагивала и порывалась вскочить, когда видела приближавшуюся к нам фигуру в светло-голубом халате. Но врачи игнорировали нас, проносясь мимо с ледяными выражениями лиц. Измучившийся Кристоф задремал, положив голову мне на плечо. А я сидела, боясь пошевелиться, гоняя в голове мрачные мысли.

Мужчина в медицинском халате что-то спрашивал, и видимо, не в первый раз, но я почему-то не соотносила его появление с собой или Кристофом. И лишь когда до утомленного мозга дошла фамилия д‘Альбер.

– Что? – переспросила я.

– Вы мадемуазель д‘Альбер?

– Нет, – ответила я и дернула плечом. Кристоф проснулся, подскочил на месте и уставился на врача. – Вот месье д‘Альбер.

– Мадам д‘Альбер прооперирована, – сообщил врач. – Теперь ее жизнь вне опасности.

– О, господи, – прошептал Кристоф, – какое счастье! Я могу к ней пройти?

– Пока нет. Мадам сейчас спит…

От растерянного и убитого Кристофа ничего не осталось. Он рывком подскочил с места и, схватив доктора за локоть, потащил куда-то по коридору, энергично втолковывая ему что-то непонятное. Впрочем, я и не пыталась разобраться в чужом языке и блаженно откинулась на спинку дивана, с удовлетворением думая, что жизни Анны ничего не угрожает. Однако в голове злобной крысой царапалось непрошенное предчувствие, что болезнь Анны – это только первое звено в цепочке моих неприятностей, и дальше будет только хуже.

Анна туго шла на поправку и врачи решили оставить ее в Амбруаз Парэ еще на несколько дней. Кристоф разрывался между работой и больницей, поскольку теперь ему пришлось взять на себя еще и обязанности жены. За несколько дней он заметно похудел, без конца зевал, с трудом сдерживаясь, чтобы не заснуть где попало: у кровати Анны, на скамейке или деловых совещаниях, в кафе за завтраком. Я навещала Анну в больнице, приезжала в усадьбу, выгуливала собак. Словом, помогала, чем могла. Занимаясь делом, я старалась отодвинуть на задний план тяжелое предчувствие неминуемой беды, успокаивая себя, что это только нервы. Но как бы ни старалась, засыпая, чувствовала неясную тревогу.

– Почему у вас нет детей? – спросила я Кристофа, когда он приехал в больницу сменить меня. Анна спала. Незадолго до этого я попыталась почитать ей газеты, но с моим ужасным акцентом это превратилось в водевиль. Анна слабо улыбалась, а потом задремала, положив сухую ручку на грудь.

– У нас была дочь, – просто ответил Кристоф. – Она умерла много лет назад.

– Ох, простите…

– Ничего. Она была совсем маленькой, когда это случилось. Врожденный порок сердца. Сейчас я почему-то думаю, что это она мстит Анне за то, что не смогла выжить.

– Не говорите так, – мягко сказала я и пожала его руку. Ладонь Кристофа была холодна, как лед.

– Мы смирились, Алиса, – ответил он, и в его голосе скользила обреченность, стылая, с морозными иглами. – Нам хотелось иметь детей, но мы не могли рисковать больше. Боялись, что это повторится. Так и живем, друг для друга, скрипим потихоньку, как старая телега.

Когда я уходила, Кристоф сидел у постели Анны и читал ей ту самую газету, которую я оставила у тумбочки. Она слушала мужа с умиротворением во взоре, а я вдруг подумала, что это и есть настоящая любовь, пронесенная через годы. И оттого самой стало тошно и грустно, потому что я-то осталась совсем одна.

На следующее утро, когда я встретилась в кафе с Оливье, я вдруг почему-то описала ему эту трогательную сцену. Он не был впечатлен.

– Ты столько времени с ними проводишь, – недовольно пробурчал он. – А они тебе никто. Но почему-то этот старый пень тебе дороже меня. Скажи, чем он лучше?

– Ну, он не называет тебя «этот сопливый молокосос», – парировала я, разломила круассан и сунула его под стол Баксу. Оливье скривился.

– Можно подумать, Кристоф вообще знает о моем существовании. Удивительно, что он вообще снизошел до тебя. Может быть, ты напоминаешь ему дочь?

– Ерунда. Ей было пять лет, когда она умерла.

– Тем более странно, чего он так к тебе прикипел. Впрочем, это не важно.

В его голосе звучала злость, и это показалось странным. Оливье с наигранным интересом повернулся в сторону бульвара и начал разглядывать прохожих.