Джайв с манекеном

Из окна доносилась музыка, мальчик трагической судьбой пел что-то о победе над самим собой. Слыша этот чистый, высокий голос было даже трудно представить, что его уже нет.

…A corps perdu j'écrirai mon histoire

Je ne serai plus le pantin du hasard

Si toutes les vies sont des causes perdues

Les hommes meurent de n'avoir jamais cru

De n'avoir pas vécu ivres et sans fard

Soldats vaincus pour une guerre sans victoire…

«Всем телом я напишу мою историю.

Я не буду больше марионеткой случайности.

Если все жизни пропащее дело,

Люди умирают, никогда в это не поверив.

Не живя пьяными и без прикрас,

Солдаты, побежденные для войны без победы…»

ГрегориЛемаршаль«A Corps Perdu»

Моего французского хватало лишь на отдельные фразы. Если в разговоре, да еще когда собеседник не слишком торопился, я понимала почти все и могла принимать участие в беседе, то песни пока не давались. Однако общий смысл я все же уловила. Песня вдруг приободрила меня, и к тому моменту как Жак принес мне кофе, я уже решила, чем займусь сегодня, сделала пару звонков и теперь, совершенно спокойно допивала вторую чашку.

Кафе мало-помалу заполнялось. За соседним столиком сидели бездельничавшие девицы лет семнадцати и начали чирикать о чем-то малоувлекательном: тряпках, мальчиках, предстоящем концерте Пелетьера, на который они намеревались пойти. Я заскучала и уже готова была подняться с места, как в кафе вошел Оливье.

– Привет, – обрадовался он и неразумно быстро направился ко мне. Бакс глухо рыкнул из-под стола. Девчонки притихли, Оливье притормозил и посмотрел на пса с опаской.

– Опять ты со своим чудовищем, – поморщился он.

– Куда мне без него? – усмехнулась я. – Садись осторожнее и ногами под столом не болтай, а то я его еще не кормила.

Оливье уселся, держась напряженно, боясь пошевелиться. Я надела на Бакса намордник, что тот воспринял как личной оскорбление, улегся на пол спиной ко мне и демонстративно вздохнул.

– Я ему не нравлюсь, – в который раз констатировал Оливье.

– А вот Жака он почему-то любит.

– От Жака пахнет корицей и булочками, неудивительно, что его обожают собаки и маленькие дети… Чем займешься сегодня? Может быть, сходим в кино? Оставим пса дома, прогуляемся по набережной…

– Сегодня не могу, – покачала я головой. – Договорилась с Кристофом. Они с Анной ждут меня на обед.

– Ну, конечно, – сморщил нос Оливье. – На этого старого крокодила у тебя всегда есть время.

Он надулся и уткнулся в свой кофе. Я молчала, ожидая, пока ему надоест раздувать щеки.

С Оливье я познакомилась полгода назад, когда от нечего делать стала брать уроки живописи. Переехав в пригород Парижа, я долго сидела в своем маленьком домике практически безвылазно, делая короткие набеги на местные лавочки, бесконечно озираясь по сторонам. Продавцы меня быстро запомнили, плохо говорившую по-французски, с диким взглядом и сопровождаемую упитанным ротвейлером и даже делали попытки подружиться, хотя вообще-то французы не очень жалуют иностранцев, что бы там ни говорили об их гостеприимстве. Месье Шарль приберегал для меня вырезку, а для Бакса – кости, мадам Лавантюр, улыбалась, подбирая свежие овощи и молоко, а месье Батистен, владелец кондитерской, постоянно подсовывал к покупкам маленькие, напоминающие медали, шоколадки и карамель, и несколько раз томно намекал на свидание.

Жители Леваллуа Перре к иностранцам относились достаточно беспечно. В конце концов его окраины были забиты до отказа лиловыми неграми, далеко не всегда имеющими право жить на территории Франции. Рассуждали местные так: до Парижа – целых три остановки на метро, так что угрозы теракта минимальны, а очаровательная мадемуазель с большим псом, живущая уединенно в небольшом доме, на шахидку не походит. Но, видимо, вопросы безопасности кого-то из бдительных соседей все-таки беспокоили, поскольку однажды, возвращаясь домой вместе с моим новым другом Кристофом, я застала у ворот дома полицейских. Впрочем, ощутить вполне понятный трепет в поджилках я не успела, поскольку увидев Кристофа, ажаны рассыпались в любезностях, взяли под козырек и растворились.

Соседи, без сомнения видели, кто меня сопровождал, сделали соответствующие выводы и теперь на улицах здоровались с преувеличенной вежливостью. Воспользовавшись моментом, я кое-кому рассказала о своем прошлом, и даже не очень-то врала. Потому до сих пор я ловила на себе сочувствующие взгляды, слышала цоканье языком и отдельные фразы о бедной мадемуазель, оставшейся вдовой в таком юном возрасте. Появление в моей жизни Кристофа и его семьи расширили вариации предположений, а я, памятуя, что хорошо продуманное вранье – это уже легенда, не пыталась ничего опровергать. Спустя несколько дней я услышала о себе новую информацию, где мне дали даже какой-то высокий титул.

Вскоре после этого я настолько осмелела, что отправилась брать уроки живописи. Вопреки моему убеждению, что учатся рисовать исключительно молодые люди, я обнаружила на занятиях разношерстную публику. Здесь были даже две старушки лет шестидесяти. Одна писала совершенно дикие натюрморты, вторая упорно рисовала мелками котов: инфернальных, с вытянутыми жирафьими шеями и хищными улыбками. Кроме них, уроки брала неопрятная женщина, в вымазанной краской одежде, писавшая акварелью потрясающие пейзажи, девушка лет шестнадцати, тихая, забитая, испуганная, как мышь, мужчина с дикой, всколоченной шевелюрой и Оливье.

Будучи иностранкой, я не очень вписывалась в эту группу, да и не старалась, держась особняком. Остальные общались достаточно мило: смеялись, шутили и постоянно болтали, что иногда меня даже раздражало, так как говорили они слишком быстро, чтобы я могла понять. Потому я сосредотачивалась на картинах, не обращая на них никакого внимания.

Оливье подошел ко мне сам, спустя месяц занятий. До того момента я ограничивалась вежливыми кивками и в дискуссии не вступала. А тут он, грызя яблоко, долго стоял за спиной, а потом ткнул пальцем в угол картины.

– Здесь слишком темно, – сказал он. – И вообще твою картину портит обилие мелких деталей. Хотя композиция, надо признать, хороша. Ты училась где-то?

Тогда я впервые обратила на него внимание. Оливье был сокрушительно хорош: высокий, жилистый, темноглазый, с длинными прямыми черными волосами, распущенными по плечам. У него был высокий лоб и тонкие пальцы с ухоженными ногтями, слишком изящными для мужчины.

Я скупо улыбнулась и не ответила. Но Оливье не отходил.

– Нет, в самом деле. Я бы впустил сюда немного света и смягчил оттенки, сделав их более холодными. Месье Антуан, вы не находите?..

Я стиснула зубы. Оливье и наш преподаватель Антуан подошли и стали рассматривать мою мазню с величайшим вниманием. Остальные тоже побросали кисти, мелки, уголь и придвинулись ближе.

– Оливье прав, – кивнул Антуан. – Вот тут и тут, – он ткнул пальцем в холст, – картина перегружена деталями. И с цветом я бы посоветовал поработать. У вас интересные картины, Алиса, но чрезмерно мрачные. Хотя надо отдать должное, вы невероятно терпеливы. Вы так кропотливо выписываете мельчайшие детали… Интересный пейзаж. Этот дом… Вы выдумали его?

Я кивнула, стараясь не вдаваться в подробности, но помрачнела и ушла с занятия раньше, чем обычно, на сразу обратив внимание, что Оливье увязался за мной. Он долго шагал, сопя в затылок, а потом робко взял меня за руку.

– Алиса, ты обиделась?

Я покачала головой.

– Тогда расстроилась? А почему?

Я не ответила, натянуто улыбалась, надеясь, что он отстанет. Но Оливье оказался настойчивым и даже уговорил пойти с ним в кафе. Он взахлеб рассказывал о своей жизни, тараторя так быстро, что я почти не понимала его, и оттого смеялась, просила повторить. Он повторял и тоже смеялся, непонятно почему.

Оливье был моложе меня на три года. По сравнению с ним я сама себе казалась старой черепахой, просидевшей в болоте триста лет. Его беззаботность помогала справляться с мрачными мыслями, то и дело посещавшими меня по вечерам. Теперь на занятия я ходила с удовольствием, с большим рвением учила язык и охотно принимала участие во всевозможных развлечениях. И только недописанную картину, на которой было изображено мое похороненное прошлое, я задвинула в угол и никогда уже к ней не возвращалась.