Топ-модель

— Я тобой буду любоваться, как на картину художников Эпохи Возрождения. Ты не против!

— Дай пить! — говорю с ненавистью.

— Пить? — мелко хихикает. — Странные люди. Просят пить, когда надо просить жизнь. Вот твоя подружка Таня тоже хотела пить. И пила водку, как воду.

До конца не верила, что вальяжный презентабельный господин Фишер может превратиться в мерзкого мерзавца, однако его последние слова… Это он! Он! Тот, кто преследовал меня всю жизнь! Именно этот страшный человек в стоптанных туфлях, жил рядом с нами, скрывая свою звериную каннибальскую сущность. Именно он кромсал и убивал молоденьких дурочек на черноморских пляжах. Именно он — сексуальный маньяк, выезжал на трассу под видом таксиста… с одной только целью…

— Я тебя убью, — говорю. — Я убью тебя, сука! — повторяю. — Тебе не жить, тварь, — утверждаю. — Ты труп, — верю.

— Как страшно, — хихикает. — А мне не страшно. — И решает. — Что ж: надо с тобой ещё работать и работать, Машенька. Чтобы ты была примерной девочкой и слушала старших.

— Да пошел ты, фишер!..

— Ха-ха, — заливается от удовольствия живодер. — Был Фишер, да весь вышел. Теперь я Волосс, с двумя «с». Фамилия такая, Машенька. Прошу любить и жаловать. Правда, обошлось сие в копеечку. И, вообще, ты, красавица, обошлась в большую копеечку, да такая девочка не имеет цены. Ничего не жалко.

Я слушала этот бред и понимала, что Роберт Робертович болен, давно и опасно; он болен так, что попытки уговорить, отвлечь, разжалобить не имеют смысла.

— Пить, — требую я.

— Пожалуйста, — поднявшись со стула, оставляет на ней металлическую миску. — Дотянешься, выпьешь. Без труда, как известно, не проедешь на велосипеде. — И зачем-то натянув на лицо новогоднюю маску зайца, удаляется прочь — исчезает в дверь, которая обита оцинкованным листом.

Черт-черт-черт! Никаких шансов! Это Фишер-Волосс свихнулся так, что нет надежды на чудо. Что ему от меня надо? В лучшем случае, изнасилует, в худшем — расчленит на куски мяса. И ловлю себя на мысли: я — спокойна и этих предположений уже не пугаюсь.

Я заставляю себя подняться на ноги — делаю два шага к стулу. Опускаюсь на бетон. Вытягиваю ногу — ну же!.. вытягиваюсь в попытке… Еще немного!.. неистерпимая боль в запястьях… ну же!.. и носком правой ноги цепляю ножку стула. Острожно подтягиваю к себе — миска подрагивает на стуле. Жизнь — за глоток воды. Есть! Пью теплую водопроводную воду. Первая победа с привкусом поражения. Сажусь на стул. Теперь смочить глаза и виски. Нужно вернуть состояние жизни в разбитое и отравленное тело. И попробовать навязать борьбу этому невнятному старому недоноску.

Итак, зачем я нужна Фишеру-Волоссу? Прежде всего, я нужна ему живая. Если он меня не убил во сне… Как можно убить врага миской, рассуждаю я, или стулом? Вот вопрос вопросов. И ещё один вопрос: меня ищут? Должны искать — должны вспомнить о Внуково. Где-то совсем рядом рыдают турбины поднимающихся в небо самолетов, где-то совсем рядом живут счастливые люди, которые никогда не задумываются о своих физиологических нуждах… Да, чувствую желание облегчиться. Обычное желание превращается в проблему. Кошмар в кошмаре!

От бессилия поднимаюсь со стула и швыряю его в стеллажи с инструментом. И удачно. Обвал железа такой, что, если бы не этот проклятый бесконечный гул самолетов, вся бы область вздрогнула. А так появляется только мой палач. В маске зайца. В чем дело, Машенька? Я отвечаю — в грубой форме.

— Ах, да! Прости, Маша, ты же человек, — уходит в тень, затем возвращается. В его руках старое мятое ведро. — Прошу.

— Что это?

— Ведро.

— И что?

— Это твой туалет, — садится на табуретку. — Давай делай, а я посмотрю…

— Идиот!

— Почему же это я идиот? — обижается. — Ты сама во всем виновата, Маша. Слушалась бы меня…

— Ты о чем, Робертович?

— Я сколько просил тебя: ходи без трусиков, а ты?

— А что я?

— И теперь я решил тебя наказать. Серьезно наказать.

— Да, пошел ты…

— Давай-давай, мочись…

— Я сказал: пошел…

— Ладно-ладно: покажи зайчику свою молоденькую пизду. Чистенькая она, нетронутая — она, моя — она. Я мечтаю вырезать её из тебя, потом побрею, поджарю и!..

— Заткни-и-и-сь! — страшно ору, разрывая аорту от ненависти и бессилия.

Валюсь на матрац, зажимаю голову руками — нет, лучше смерть! Чем жрать словесное дерьмо этого беспредельного ублюдка!

Краем глаза замечаю, мой мучитель шаркает прочь. Убью! При первой же возможности. Потом смотрю на ведро. Проклятое ведро. Вот моя цель — мятое ведро. Вот моя мечта — помочиться в это цинковое ведро. Какие гримасы судьбы: великолепная топ-модель у помойного ведра. Прекрасно! Кто бы меня видел у этого ведра.

И вдруг со мной случается истерика — я смеюсь. Я хохочу. Меня рвет желчью смеха. Мое положение ужасно — но оно так ужасно, что остается только хохотать. И отправлять естественные надобности.

С гримасой гадливости к себе и ко всему, что окружает меня, становлюсь над ведром, стащив, разумеется, предварительно джинсы и трусы. Да пропади все пропадом.

Оказывается, ничего страшного — человек быстро привыкает к предлагаемым обстоятельствам.

Снова сажусь на матрац — остается только ждать. Вот только что? Когда тебя разрубят на куски мяса… И тут я чувствую приступ голода. Нет, это невероятно? Находясь в таком положении, и такие желания. Господи, как же человек скверно устроен. Из него хотят сварить похлебку, а это вызывает у него желание самому перекусить. Не схожу ли с ума?

Я закрываю глаза — Фишер-Фишер, когда он вошел в мою жизнь? Надо вспомнить и понять побудительные причины его психического отклонения. Если разгадаю его «секрет» сумасшествия, то можно будет сыграть на его чувствах.

Что же случилось на самом деле? Почему он превратился в такого полуневменяемого монстра? Зачем приехал в Москву? Если хотел убить меня, мог совершить это в родном Дивноморске. Сколько угодно раз. И не сделал этого. Боялся? Не думаю. Что же случилось в моем милом городке? Где истоки такого жалкого для меня и страшного положения. Надо вспомнить, когда мистер Фишер появился в нашей семье. Не кроется ли какая-то тайна в этой новогодней маске зайца?

Вспоминай, Маша, вспоминай! Новый год — мне лет пять? Я куколка. Все гости ею восхищаются. Некоторые подбрасывают к потолку. Да-да, надевали маски. Наверное, там был и этот ушасто-щекастый заяц? Был? Не помню! Предположим, что был. И натянул эту маску Фишер. И что? Не испытал ли он неких пограничных, скажем так, впечатлений к пятилетней куколке, кидая ту к потолку? Не тогда ли пошел психологический и физиологический слом? Возможно такое? Вполне.

Если эта версия имеет право на жизнь, то тогда многое объясняется. Чем старше и прекраснее становилась я, тем сильнее прогрессировала болезнь. Любовь к девочке превратилась в манию. Манию любви? Манию страха перед красотой? Манию перед течением времени? Манию от собственного физического бессилия?..

Который, кстати, час? Хотя какая разница в моем положении? Впрочем, наверное, ночь — гул взлетающих самолетов все реже и реже. Ушла я утром сейчас полночь: времени достаточно для тех, кто меня ищет. Пора найти, товарищи чекисты. Где ты мужественный и любимый Алекс Стахов? Выручай, не хочу умирать в этом подвале, рядом с этим ведром, на этом матраце…

В наступившей тишине слышу шаркающие шаги — новый акт трагедии, усмехаюсь я, видя своего мучителя с подносом в руках. Что на сей раз сочинил его больной мозг? Маску так он и не снял, между прочим. Бред!

— Ну-с, Маша, проголодалась? — садится на табуретку. — Не знаю, будешь ли ты это кушать, — смотрит в тарелку. — Супчик наварил из печени… а на второе жаркое из филе твоей подруги Танечки…

Рвотные судороги буквально вывернули мой желудок наружу: изо рта потянулась горькая слизь.

— Ай-яя, какие мы чувствительные, — покачал головой. — Как хочешь, а я люблю молодое девичье мясцо. Если его выдержать в уксусе, то как свинина.

— Ублюдок!