Страница 14 из 30
В 1802 г. вместо Петровских коллегий были созданы министерства, которые просуществовали до самого падения Российской империи. В стране были основаны новые университеты, а в 1803 г. вышел Университетский устав, который обеспечил выборность руководства университетов и гарантировал им значительную автономию. Наконец, в 1803 г. был издан знаменитый указ «О вольных хлебопашцах», по которому помещикам разрешалось освобождать крестьян с землей за выкуп. Впрочем, помещики не очень спешили воспользоваться указом. За четверть века правления Александра лишь 47 тысяч «душ» мужского пола (из 15 миллионов!) получат свободу.
Выдающийся русский историк Ключевский весьма метко определил эти действия царя как «конституционные похоти», напоминающие «игру старых бар в свободную любовь со своими крепостными девками». Но однако и эти скромные реформы обеспокоили крепостническую аристократию. В 1803 г. царь вызвал из ссылки печально знаменитого генерала Аракчеева, а Негласный комитет понемногу прекратил свои заседания.
Зато во внешней политике Александр смог развернуться, не особенно рискуя вызвать негодование знати. Уже в 1801 г. многие заседания Негласного комитета были посвящены внешнеполитическим вопросам. И чем дальше, тем больше внешняя политика будет вытеснять из ума царя проблемы внутренние.
Интересно, что направление внешней политики России развернулось на 180 градусов уже в первые часы правления нового императора. Как вспоминал управляющей военной коллегией генерал Ливен, царь вызвал его утром 12 (24) марта и, обняв его за шею, воскликнул в слезах: «Мой отец! Мой бедный отец!» — а потом, вдруг внезапно сменив тон, спросил: «Где казаки?» Ливен все сразу понял и тотчас же направил приказ о возвращении казачьей армии, направленной на Индию, домой…
Так ли произошел этот эпизод или иначе, сказать сложно, но доподлинно известно то, что распоряжение о возвращении казачьих частей генерала Орлова I датировано 12 (24) марта 1801 г. Разумеется, марш казаков на Индию не являлся первой жизненной необходимостью для России. Однако удивляет, что молодой царь, который согласно рассказам многих современников так сильно переживал случившееся, страдал и рыдал, тем не менее, сразу же вспомнил о стратегических проблемах внешней политики.
Более того, на следующий день, 13 (25) марта, граф Пален отправил послание Семену Воронцову в Лондон, где говорилось: «Господин граф! В связи с кончиной его величества императора Павла I, последовавшей в ночь с 11-го на 12-е от внезапного апоплексического удара, на трон вступил любимец и надежда нации — августейший Александр. По его повелению я имею честь сообщить вашему превосходительству, что петербургский кабинет, вернувшись отныне к своим принципам, некогда снискавшим ему всеобщее доверие Европы, готов сблизиться с сент-джемским кабинетом[13], чтобы восстановить между Россией и Великобританией единодушие и доброе согласие, которые всегда характеризовали отношения этих двух империй. Его императорское величество соизволил доверить приятное и важное поручение этого спасительного сближения вашему превосходительству»4.
Письмо Воронцову, как и приказ казакам, удивляет не столько содержанием, сколько датировкой. Уже отмечалось, что для России выгоды от войны с Англией не были очевидными. Однако стремительное, безоглядное сближение с Англией также не отвечало ни национальным интересам, ни тем более достоинству Российской империи. О мгновенном развороте политики, произошедшем буквально в день убийства и спустя сутки после него, можно сказать только одно — кто платит, тот и заказывает музыку.
Несмотря на то что Бонапарт был удален от русской столицы на тысячи километров, он мгновенно понял суть происходящего. Как уже отмечалось, он был буквально сражен известием о гибели Павла и на следующий день после его получения принял решение, которое о многом говорит. 13 апреля 1801 г. по указу первого консула Пьемонт отныне рассматривался как военный округ республики. Это еще не юридическая аннексия, но фактическое присоединение к Франции. Несмотря на то что французские войска заняли Пьемонт после разгрома армии Меласа при Маренго, несмотря на то что население этой провинции не желало возвращения австрийского владычества, а короля австрийцы сами не пустили на родину, поправ все принципы легитимизма, Бонапарт все-таки оставлял статус Пьемонта под вопросом в связи с недвусмысленными требованиями Павла. Ради союза с ним, ради совместной войны против англичан первый консул был готов рассматривать вопрос о возможном возвращении сардинского короля в свою столицу. Но теперь ситуация изменилась. Бонапарт сразу понял, что убийство Павла не обошлось без добрых советов из Лондона. А значит, о союзе можно забыть и поступать так, как того требуют интересы государства, не оглядываясь на мнения России.
Тем не менее, несмотря на изменение русской политики в отношении Франции, переговоры о заключении мира, начатые при Павле, продолжились. Увы, русский посол Степан Андреевич Колычев оказался не создан для того, чтобы способствовать сближению двух стран. Новая Франция была ему глубоко антипатична. В своём первом же послании своему непосредственному начальнику Растопчину он написал: «Я умоляю вас, ради Бога, господин граф, убрать меня отсюда как можно скорее. Я все вижу в черном цвете и от этого заболел. К тому же, по правде говоря, я чувствую, что моя миссия выше моих сил, и я сомневаюсь в успехе… Я никогда не свыкнусь с людьми, которые правят здесь, и никогда не буду им доверять»5.
Действительно, переговоры с ним шли настолько туго, что в конечном итоге Бонапарт взорвался: «Невозможно быть более наглым и тупым, чем господин Колычев!»6 — написал он своему министру 2 июня 1801 г.
Нужно сказать, что Александр и сам вскоре понял, насколько Колычев не соответствовал занимаемому месту. И тогда в Париж был отправлен другой дипломат — граф Аркадий Геннадиевич Морков. Практически ровесник Колычева[14], граф Морков был таким же напыщенным, самоуверенным сановником, как и его предшественник. Но особенно удивляет то, что его прошлое вовсе не наталкивало на мысль, что он послужит орудием восстановления взаимопонимания между Францией и Россией. В эпоху Екатерины Морков был ярым сторонником участия России в антифранцузской коалиции. Наконец, Аркадий Иванович, мягко говоря, не блистал приятной внешностью: «Его лицо, отмеченное оспой, постоянно выражало иронию и презрение, его выпученные глаза и рот, кончики которого были всегда опущены, делали его похожим на тигра»7, — вспоминал Чарторыйский, а голландский посол граф Гогендорп написал: «Более некрасивого человека я не встречал в моей жизни».
Но главное не характер и внешность русского посла, а те инструкции, которые вручил ему молодой царь. Эти инструкции поражают своей пространностью. По объёму они сравнимы с главой этой книги и составлены нарочито запутанно и туманно.
Только после очень тщательного прочтения этой бумаги за абракадаброй корректных и ничего не значащих дипломатических фраз можно найти несколько слов, приподымающих завесу над истинными намерениями царя.
В инструкции раз сто повторяются слова «гармония», «согласие», а особенно часто «умеренность». Говорится о том, что нужно установить в Европе прочный мир, наладить хорошие отношения с Францией. Однако нет-нет и в размеренном, ровно текущем тексте вдруг прорываются плохо вяжущиеся с поверхностным содержанием фразы: «…всякое нарушение обязательств, заключенных с империей, вверенной мне провидением, положит конец системе умеренности, которую я себе предначертал».
Казалось бы, слова вполне логичные. Само собой разумеется, что договоры между странами не могут безнаказанно нарушаться. Однако сказанное относится исключительно к Франции, и именно ей адресована угроза. Александр пишет: «Если Первый Консул французской республики будет продолжать поддерживать и укреплять свою власть путем ссор и смут, которые сотрясают Европу… если он даст увлечь себя потоку революции… война может продолжиться… в этом случае мой уполномоченный во Франции должен будет лишь наблюдать за действиями правительства и развлекать его внимание, пока обстоятельства, более удобные, не позволят мне прибегнуть к более действенным мерам (!)».
13
Сент-Джемский кабинет — английское правительство.
14
Колычев родился в 1746 г., Морков — в 1747-м.