Гроза

2 …О проливные снегири… О детства медленная память, снегирь, как маленький огонь, как «взять на зуб», как пробный камень. Пройдите у чужих окон и вспомните. Не постепенно — захлеблой памятью сплошной — те выщербленные ступени, тот привкус резкий и блатной. Там густо в воздухе повисли, прямой не видя на пути, начало хода, контур мысли, поступков медленный пунктир. Но это сжато до предела в малюсенький цветастый мир, но там начало пролетело. Пройди неслышно… Не шуми… 3 Его возила утром мама на трех трамваях в детский сад, далеко, за заводом АМО, куда Макар гонял телят. Где в арестантские халаты часов на восемь водворят, где даже самый дух халатен, о «тетях» и не говоря, но где плывут в стеклянных кубах в воде общественной, ничьей, к хвосту сходящие на убыль отрезки солнечных лучей; где верстаком нас приучали, что труд есть труд и жизнь — труд, где тунеядцев бьют вначале, а после в порошок сотрут; где на стене, как сполох странный тех неумеренных годов, на трех языках иностранных изображалось: «Будь готов!» О, мы языков не учили, зато известны были нам от Индонезии до Чили вождей компартий имена. 4 В те годы в праздники возили нас по Москве грузовики, где рядом с узником Бразилии художники изобразили Керзона (нам тогда грозили, как нынче, разные враги). На перечищенных, охрипших врезались в строгие века империализм, Антанта, рикши, мальчишки в старых пиджаках. Мальчишки в довоенных валенках, оглохшие от грома труб, восторженные, злые, маленькие, простуженные на ветру. Когда-нибудь в пятидесятых художники от мук сопреют, пока они изобразят их, погибших возле речки Шпрее. А вы поставьте зло и косо вперед стремящиеся упрямо чуть рахитичные колеса грузовика системы АМО, и мальчики моей поруки сквозь расстояние и изморозь протянут худенькие руки тотемом                 коммунизма. 5 А грузовик не шел. Володя в окно глядел. Губу кусал. На улице под две мелодии мальчишка маленький плясал. А грузовик не шел, не ехал. Не ехал и не шел. Тоска. На улице нам на потеху мальчишка ходит на носках. И тетя Надя, их педолог, сказала: «Надо полагать, что выход есть и он недолог, и надо горю помогать. Мы наших кукол, между прочим, посадим там, посадим тут. Они — буржуи, мы — рабочие, а революции грядут. Возьмите все, ребята, палки, буржуи платят нам гроши; организованно, без свалки буржуазию сокрушим!» Сначала кукол били чинно и тех не били, кто упал, но пафос бойни беспричинной уже под сердце подступал. И били в бога, и в апостола, и в христофор-колумба мать,  и невзначай лупили по столу, чтоб просто что-нибудь сломать. Володя тоже бил. Он кукле с размаху выбил правый глаз, но вдруг ему под сердце стукнула кривая ржавая игла. И показалось, что у куклы из глаз, как студень, мозг ползет, и кровью набухают букли, и мертвечиною несет, и рушит черепа и блюдца, и лупит в темя топором не маленькая революция, а преуменьшенный погром. И стало стыдно так, что с глаз бы, совсем не слышать и не быть, как будто ты такой, и грязный, и надо долго мылом мыть. Он бросил палку, и заплакал, и отошел в сторонку, сел, и не мешал совсем, однако сказала тетя Надя всем: что он неважный октябренок и просто лживый эгоист, что он испорченный ребенок и буржуазный гуманист. (…Ах, тетя Надя, тетя Надя, по прозвищу «рабочий класс», я нынче раза по три на день встречаю в сутолоке вас…) 6 Домой пошли по 1-й Брестской, по зарастающей быльем. В чужих дворах с протяжным треском сушилось чистое белье. И солнце падало на кровли грибным дождем, дождем косым, стекало в лужу у «Торговли Перепетусенко и сын». Володя промолчал дорогу, старался не глядеть в глаза, но возле самого порога, сбиваясь, маме рассказал про то, как избивали кукол, про «буржуазный гуманист»… На лесенке играл «Разлуку» слегка в подпитье гармонист. Он так играл, корявый малый, в такие уходил баса, что аж под сердцем подымалась необъяснимая слеза. 7 А мама бросила покупки, сказала, что «теряет нить», сказала, что «кошмар» и — к трубке, скорее Любочке звонить. (Подруга детства, из удачниц, из дачниц. Все ей нипочем, образчик со времен задачников, за некрасивым, но врачом.) А мама, горячась и сетуя, кричала Любочке: «Позор, нельзя ж проклятою газетою закрыть ребенку кругозор. Ведь у ребенка „табуль раса“ (Да ну из Фребелевских, ну ж), а им на эту „табуль“ — классы буржуев, угнетенных. Чушь. Володя! Но Володя тонкий, особенный. Не то страшит. Ты б поглядела на ребенка — он от брезгливости дрожит. Все мой апостол что-то ищет. Ну, хватит — сад переменю. Ах, Надя, — толстая бабища, безвкуснейшая парвеню».