Гроза

15 О молодость моя простая, О чем ты плачешь на тахте?

Глава III

1 Зимой двадцать второго года От Брянского на Подвески Трясет по всем Тверским-Ямским На санках вымершей породы, На архаичных до пародий, Семейство Роговых. А снег Слепит и кружит. И Володе Криницы снятся в полусне, И тополей пирамидальных Готический собор в дыму За этой далью дальней-дальней Приснится в юности ему. 2 Что вклинивалось самым главным В прощальной суеты поток, Едва ль Надежда Николавна Сама припомнила потом. Но опостылели подруги, И комнаты, и весь мирок, И все мороки всей округи До обморока. До морок. И что ни говори, за двадцать. Ну, скажем, двадцать пять. Хотя И муж и сын, но разобраться — Живешь при маме, как дитя. Поэтому, когда Сережа Сказал, что едем, что Москва, Была тоска, конечно; все же Была не главною тоска. 3 Сергей Владимирович Рогов, Что я могу о вас сказать? Столетье кружится дорога, Блюстителей вводя в азарт. Вы где-то за «Зеленой лампой», За первой чашей круговой, За декабристами — «Сатрапы! Еще посмотрим, кто кого!». За петрашевцами, Фурье ли, Иль просто нежность затая: «Ну где нам думать о карьере, Россия, родина моя!» Вы где-то за попыткой робкой Идти в народ. Вы арестант. Крамольник в каменной коробке, В навеки проклятых «Крестах». И где-то там, за далью дальней, Где вправду быть вы не могли, По всей Владимирке кандальной Начала ваши залегли. Да лютой стужею сибирской Снегами замело следы, И мальчик в городе Симбирске Над книгой за полночь сидит. Лет на сто залегла дорога, Блюстителей вводя в азарт. Сергей Владимирович Рогов, Что я могу о вас сказать? Как едет мальчик худощавый, Пальтишко на билет продав, Учиться в Питер. Пахнет щами И шпиками по городам. Решетчатые тени сыска В гороховом пальто, одна Над всей империей Российской Столыпинская тишина. А за московскою, за старой По переулкам ни души. До полночи гремят гитары, Гектограф за полночь шуршит. И пробивалася сквозь плесень, И расходилась по кругам Гектографированной прессы Конспиративная пурга. 4 Вы не были героем, Рогов, И вы чуждалися газет, Листовок, сходок, монологов И слишком пламенных друзей. Вы думали, что этот колосс Не свалит ни одна волна. Он задушил не только голос, Он душу вытрясет сполна. Но родина моя, ведь надо, Ведь надо что-то делать? Жди! Возьми за шиворот и на дом Два тыщелетья приведи. Давай уроки лоботрясам. В куртенке бегай в холода. Недоедай. Зубами лязгай. Отчаивайся. Голодай. Но не сдавай. Сиди над книгой До дворников. До ломоты. Не ради теплоты и выгод, Не ради благ и теплоты, Чтоб через сотни лет жила бы Россия лучше и прямей. Затем, что Пестель и Желябов До ужаса простой пример. 5 Но трусом не были. И где-то Сосало все же, что скрывать. Ругаясь, прятали газеты И оставляли ночевать В той комнатенке на четвертом На койке с прозвищем «шакал» Каких-то юношей в потертых, В благонадежных пиджаках, И жили, так сказать, помалу (Ну гаудеамус на паи), И числились хорошим малым, Без кругозора, но своим. 6 Так жили вы. Тащились зимы, Летели весны. По утрам Вас мучили неотразимой Тоской мальчишеской ветра. Потом война. В воде окопной, В грязи, в отбросах и гною Поштучно, рознично и скопом Кровавый ростбиф подают. Он вшами сдобрен. Горем перчен. Он вдовьею слезой полит. Им молодость отцов, как смерчем, Как черной оспой, опалит. Лобазники рычали «Славу» Не в тон и все же в унисон. Восторженных оваций лава. Облавы. Лавку на засов — И «бей скубентов!». И над всею Империей тупой мотив. И прет чубатая Расея, Россию вовсе замутив. 7 Ну что же, к вашей чести, Рогов, Вы не вломилися в «порыв». Звенят кандальные дороги — Товарищей ведут в Нарым. И в памяти висит, как запон, Все прочее отгородив, Махорки арестантский запах И резкий окрик: «Проходи!» И где-то здесь, сквозь разговоры Пробившись, как сквозь сор лопух, То качество, найдя опору, Пробьет количеств скорлупу. Здесь начинался тонкий оттиск, Тот странный контур, тот наряд Тех предпоследних донкихотов Особый, русский вариант.