Страница 4 из 26
Зверь с блестящей шерстью, напрягшись на выпрямленных лапах, идёт быстро и уверенно, высоко подняв голову на неподвижной шее и наставив уши, как полицейская собака, которая взяла след, не рыская ни влево, ни вправо и даже не принюхиваясь к земле, где слабый запах быстро теряется среди зловонных отбросов. Изящные туфельки на тонких каблуках троекратно перекрещены на маленьких ножках позолоченными ремешками. С каждым шагом плотно облегающее платье слегка морщится, и паутинка складок на бёдрах и животе оживает, в отблесках фонарей над витринами причудливо переливается шёлк и сверкает чёрная шерсть зверя, шествующего — с силой натягивая поводок — в двух метрах впереди. Кожаный поводок натягивается в руке, но молодая женщина не убыстряет шага и не меняет направления движения, она, как по пустыне, идёт сквозь толпу чёрных халатов вся застывшая и словно вознесённая, несмотря на мерное движение колен и бёдер, обтянутых узкой, с разрезом сбоку юбкой. В обрамлении иссиня-чёрных волос, пронзённых над левым ухом алой китайской розой, её лицо кажется таким же застывшим, как и у воскового манекена в витрине. Молодая женщина не смотрит на лотки, заваленные каракатицами, позеленевшей рыбой и тухлыми яйцами, не поворачивает головы ни направо, ни налево, не глядит на тускло освещённые вывески, огромные иероглифы которых заполнили все свободные места на стенах и четырёхгранных столбах, поддерживающих арки. Она не замечает ни продавцов газет и иллюстрированных журналов, ни таинственных реклам, ни разноцветных лампочек. Идёт и ничего не видит, как лунатичка. Ей не нужно смотреть под ноги, чтобы обходить возникающие на её пути препятствия — они как-то сами собой исчезают, освобождая ей проход: голый ребёнок на куче мусора, перевёрнутый пустой сундучок, в последнюю минуту убранный чьей-то невидимой рукой, старая метла, вслепую трущая мостовую там, куда устремлён взгляд рассеянного уличного подметальщика в тёмно-синем комбинезоне. Сонные глаза с трудом отрываются от ног, равномерно мелькающих в разрезе платья, и подметальщик вновь возвращается к прерванной работе: сметает в сточную канаву цветную картинку — обложку китайского иллюстрированного журнала.
Под большими квадратными иероглифами надписи, занимающей верхнюю часть обложки, размещен небрежно выполненный рисунок. На нём просторный, по-европейски обставленный салон, стены которого украшены зеркалами и алебастром под мрамор, что, вероятно, должно свидетельствовать о роскоши; несколько мужчин в тёмных костюмах и кремовых или цвета слоновой кости смокингах стоят небольшими группами и разговаривают. На втором плане, в левой части рисунка, за буфетной стойкой, прикрытой ниспадающей до самого пола скатертью и заставленной тарелками с бутербродами и пирожными, лакей в белой куртке подаёт на серебряном подносе бокал шампанского толстяку с исполненным важности выражением лица. Протянув руку к бокалу, толстяк что-то говорит своему приятелю, устремив при этом взгляд вверх, ибо собеседник значительно выше его. В глубине салона, но на открытом пространстве, и потому сразу же бросаясь в глаза, — тем более, что это центр рисунка — трое военных в камуфляжных костюмах (парашютные комбинезоны с серо-зелёными пятнами) стоят в распахнутых настежь дверях неподвижно, но готовые немедленно выпустить очередь из автоматов, которые они сжимают на уровне бедра, направив их в разные стороны. Но в суматохе светского приёма лишь несколько человек заметило их вторжение: женщина в длинном вечернем платье — в неё нацелен один из автоматов — и трое-четверо находящихся рядом с ней мужчин. Их плечи и головы резко откинуты, руки застыли в инстинктивном жесте обороны, удивления или страха…
В других частях салона всё продолжается так, словно ничего не произошло. На первом плане справа, например, две женщины, почти склонившись друг к другу — хотя, кажется, и не особо поглощённые разговором, — ровно ничего не заметили и не прерывают начатой сцены, не обращая внимания на то, что происходит в каких-то десяти шагах от них. Та, что постарше, сидит на диване, обтянутом красным — нет, жёлтым — бархатом, и с улыбкой наблюдает за молодой, которая стоит прямо перед ней, но смотрит в сторону: на высокого мужчину, того самого, что минуту назад вполуха слушал у буфетной стойки толстого любителя шампанского, а сейчас в полном одиночестве стоит вдали от гостей перед окном с задвинутыми шторами. Через мгновение молодая женщина снова поворачивается к даме, сидящей на диване. На её лице появляется выражение серьёзности, сдерживаемого возбуждения и принятого решения. Молодая женщина делает шаг к красному дивану и — очень медленно — мягким и грациозным движением левой руки приподнимая подол платья, опускается на одно колено перед леди Авой, а леди Ава, совершенно естественно, без малейшего смущения и не переставая улыбаться, царским или, возможно, снисходительным жестом подаёт ей руку. Едва касаясь кончиков пальцев с покрытыми ярким лаком ногтями, молодая женщина наклоняется, чтобы поцеловать их. Светлые локоны, склонённая головка…
Но тут же выпрямившись, молодая женщина поворачивается и уверенной походкой направляется к Джонсону. Дальнейшее происходит невероятно быстро: они обмениваются несколькими условными фразами, мужчина застывает в церемонном поклоне перед дамой, которая продолжает стоять со скромно опущенной головой; раздвинув бархатную портьеру, входит служанка-евроазиатка, останавливается в нескольких шагах и молча наблюдает за ними; черты её лица неподвижны, как у восковых манекенов, и не выдают никаких чувств; хрустальный бокал падает на мраморный пол, разлетаясь на тысячи ослепительно сверкающих осколков; молодая женщина со светлыми волосами роняет на них отсутствующий взгляд; девушка-евроазиатка проходит, как лунатичка, по осколкам, по-прежнему удерживая перед собой на натянутом поводке чёрного пса; изящные золотые туфельки быстро удаляются, оставляя позади подозрительные лавочки и старую метлу, которая, очертив дугу, сметает в водосточную канаву обложку иллюстрированного журнала; грязная вода тотчас подхватывает разноцветную картинку и вращает её в солнечном блеске.
В этот час улица почти безлюдна. Влажная тяжёлая духота в городе изматывает сильнее, чем обычно. Деревянные ставни на окнах магазинов закрыты. Огромная чёрная собака останавливается перед хорошо знакомым ей входом: узкие тёмные ступени крутой лестницы начинаются прямо с улицы, без всяких дверей и коридоров, и ведут во мрак, куда взгляд не в силах проникнуть. Сцене, которая сейчас разыгрывается, явно не достаёт определённости… Девушка быстро оглядывается по сторонам, словно желая убедиться, что за ней никто не следит, и торопливо, насколько ей это позволяет длинное облегающее платье, взбегает по ступеням. И тут же спускается вниз, прижимая к груди довольно толстый бесформенный конверт из серой бумаги, набитый, кажется, песком. А что же в это время делал пёс? Если — как всё на это указывает — он не поднялся вместе с девушкой по лестнице, то ждал ли он её спокойно внизу, освобождённый от поводка? Возможно, девушка привязала его к какому-нибудь кольцу, скобе или перилам (но у этой лестницы нет перил), к дверной ручке (но и двери нет), к петле, крючку, наконец, к старому гвоздю, кое-как загнутому, искривлённому и изъеденному ржавчиной, который торчит где-то из стены? Но гвоздь вряд ли надёжен, а необычное присутствие пса, явным образом обнаруживающее этот дом, могло бы совсем некстати привлечь внимание нежелательных наблюдателей. А быть может, посредник стоял в темноте, почти в самом низу лестницы, так что служанке-евроазиатке достаточно было, не выпуская поводка, подняться на две-три ступеньки, протянуть руку за конвертом или пакетом, который держал наготове невидимый нам человек, и тут же возвратиться? Или у лестницы кто-то стоял, тот, кому заранее было известно об этом свидании, и ему стоило только протянуть руку, чтобы взять поводок, который передала ему девушка, торопливо поднимаясь по узкой лестнице к посреднику, ожидающему её в своей комнате, кабинете, бюро или конторе?