Резинки

Милая Полина, умершая престранно, давным-давно. Престранно? Патрон наклоняется к зеркалу. Что странного вы в этом видите? Его лицо постепенно искажается недоброй гримасой. Разве смерть не всегда является странной? Гримаса ожесточается, застывает в маске Химеры, которая какое-то мгновение созерцает себя. Затем закрывается один глаз, по рту ползет судорога, одна сторона лица сжимается, появляется еще более отвратительное чудовище, чтобы тотчас же раствориться, уступив место какому-то спокойному и почти приветливому образу. Глаза Полины.

Странной? Не является ли она чем-то самым естественным на свете? Посмотрите на этого Дюпона, куда страннее, что он не мертв. Патрон начинает потихонечку смеяться каким-то беззвучным, безрадостным смехом, напоминающим смех лунатика. А вокруг, глядя на него, начинают смеяться привычные призраки; каждый скалится по-своему. Они даже чуть перебарщивают, заливаясь раскатами хохота, толкая друг друга локтями в бок и шлепая друг друга что есть силы по спине. Как же теперь заставить их замолчать? Их больше. И они у себя дома.

Застыв перед зеркалом, патрон смотрит на то, как он сам себе смеется; изо всех сил старается не замечать других, которыми кишмя кишело кафе, распоясавшийся легион легких покалываний в сердце, скопившиеся за пятьдесят лет почти невыносимого существования отбросы. Гам стал нестерпимым, верещанье и тявканье слились в одном ужасном хоре, и вдруг, во внезапно наступившей тишине, раздается звонкий смех молодой женщины.

— К черту!

Патрон обернулся, освободившись от кошмара благодаря своему собственному крику. Никого нет, ни Полины, ни тех. Он обводит взглядом зал кафе, который мирно дожидается тех, кто вот-вот придут, стулья, на которые усядутся убийцы и их жертвы, столы, за которыми они будут отмечать первое причастие.

Вот и Антуан; хорошенькое начало.

— Ты слышал новость?

Даже бровью не шевельнул. Сегодня утром с патроном шутки плохи. Ну ничего, где наша не пропадала.

— Некто Альбер Дюпон был убит вчера вечером, вон там, в конце улицы.

— Даниэль.

— Чего Даниэль?

— Даниэль Дюпон.

— Да нет, Альбер, я тебе говорю; как раз вон там…

— Начнем с того, что никто не убит.

— Ну уж это-то точно. Что ты можешь знать, носа не высовываешь из своей забегаловки.

— Они вчера отсюда звонили. Старая служанка. У них телефон не работал. Легкое ранение в руку.

(Несчастный кретин, все всегда знает.)

— Да нет, он убит! Сам посмотри газету: я же тебе говорю — убит.

— У тебя есть газета?

Антуан копается в карманах плаща, потом вспоминает:

— Нет, я оставил ее жене.

— Ну вот, и нечего спорить: его зовут Даниэль и он вовсе не убит.

У Антуана не очень-то довольный вид. Он пытается понять, чем бы он мог еще взять, кроме ироничной усмешки, но патрон не оставляет ему на это времени.

— Выпьешь что-нибудь или уберешься?

Конфликт того и гляди разгорится, когда дверь снова открывается, и в кафе проходит жизнерадостный, кругленький и размахивающий руками субъект в каком-то отрепье.

— Здорово, ребята. Отгадайте загадку.

— Да мы ее знаем, — говорит Антуан.

— Нет, дорогой мой, — заявляет весельчак, ничуть не смущаясь, — ты не знаешь. Никто не знает. Никто, слышишь? Бокал белого, патрон!

Судя по выражению лица этого балагура, загадка и в самом деле должна быть занятной. Чтобы никто ничего не упустил, он тщательно выговаривает каждое слово, как если бы читал диктант:

— Какой зверь утром…

Но никто его не слушает. Хватил лишнего. Забавный, понятно, тип, но двум другим не до шуток: промеж них дело идет о жизни человека!

Улица Землемеров — это длинная прямая улица, по обеим сторонам которой тянутся уже состарившиеся трех- или четырехэтажные дома, чьи фасады, не избалованные уходом, обнаруживают скромный достаток жильцов: рабочие, мелкие служащие или простые рыбаки. В магазинчиках нет ничего примечательного, да и кафе можно по пальцам пересчитать; дело даже не в том, что эти люди как-то особенно воздержаны, скорее, они предпочитают выпить в каком-нибудь другом месте.

Кафе «Союзники» (напитки и меблированные комнаты) расположено в самом начале улицы, в доме № 10, всего лишь за несколько домов до Циркулярного бульвара и собственно города, так что получалось, что окрест к пролетарскому характеру зданий так или иначе примешивалась некая буржуазность. На углу бульвара возвышается большое каменное здание весьма приличного вида, напротив, дом № 2, двухэтажный особняк, окруженный узкой полоской сада. Постройка не отличается большим вкусом, но создает впечатление достатка, даже какой-то роскоши; садовая решетка, удвоенная изгородью из бересклета, подстриженного на уровне человеческого роста, довершает ее обособленность.

К востоку улица Землемеров, нескончаемая и все менее и менее пригожая, тянется вплоть до совершенно эксцентричных, откровенно нищенских кварталов: сеть грязных дорог между бараками, ржавая кровля, старые доски и рубероид.

На западе, за Циркулярным бульваром и его каналом, простирается город, улицы жмутся между высокими кирпичными домами, общественными зданиями без лишних украшений, застывшими церквями, незамысловатыми витринами. От всего веет основательностью, иногда зажиточностью, вместе с тем — строгостью; кафе закрываются рано, окна узкие, люди серьезные.

Тем не менее этот печальный город не скучает: сложная сеть каналов и водоемов доставляет в него с моря, что меньше чем в шести километрах к северу, запах водорослей, чаек и даже несколько малотоннажных судов, каботажники, шаланды, буксиры, ради которых открывается целый ряд мостов и шлюзов. Эта вода, это движение проветривают мозги. Сирены барж доносятся до них из порта, поверх стройного ряда складов и доков, и приносят им в час прилива простор, искушение, утешение возможным.

Когда у тебя есть голова на плечах, хватит и искушения: возможное остается просто возможным, сирены давно уже взывают втуне.

Экипажи набираются заграницей; здешние мужчины предпочитают торговлю, земледелие, самые рисковые из них, занимаясь ловом сельди, не отходят дальше тридцати миль от берега. Другие же довольствуются тем, что слушают гудки пароходов и исчисляют их тоннаж. Они не ходят даже взглянуть на них, слишком далеко. Воскресная прогулка завершается на Циркулярном бульваре: на бульвар выходят по улице Кристиана-Шарля и идут по нему вдоль канала до Нового Молокозавода или до моста Гуттенберга, редко когда дальше.

Южнее встречаются, по воскресеньям только, так сказать, с ближайшими соседями. На неделе спокойствие нарушается здесь лишь армией велосипедистов, которая отправляется на работу.

К семи утра рабочие уже проехали; бульвар почти пуст.

На берегу канала, возле разводного моста, к которому выходит улица Землемеров, стоят два человека. Мост только что развели, чтобы пропустить рыболовное судно; стоя рядом с лебедкой, моряк готовится снова его свести.

Другой, наверное, дожидается завершения этой операции, но он, должно быть, не спешит: пешеходные мостки, соединяющие два берега в ста метрах справа, позволили бы ему продолжить свой путь. Это мужчина маленького роста, одетый в довольно поношенное длинное пальто зеленоватого цвета, в помятой фетровой шляпе. Он стоит спиной к моряку, не смотрит на судно; опирается на легкую железную балюстраду, что служит ограждением при входе на мост. Он пристально смотрит под ноги, на маслянистую воду канала.

Этого человека зовут Гаринати. Это его мы только что видели, когда он зашел в кафе «Союзники» и спрашивал этого Валласа, которого там уже не было. Он же и тот незадачливый давешний убийца, который лишь легко ранил Даниэля Дюпона. Жилище его жертвы — этот маленький особняк, железная ограда которого образует угол улицы как раз у него за спиной.

Железная ограда, изгородь из бересклета, дорожка из гравия вокруг дома… Ему не нужно поворачиваться, чтобы их видеть. Окно по центру, на втором этаже, — кабинет. Он знает все наизусть: изучал всю прошлую неделю. Впрочем, все зря.