Заговор против Америки

Конечно, это не пригороды Луисвилла, но расположены они были куда дальше на запад, чем любое место, где мне довелось побывать до тех пор, — и хотя для того, чтобы добраться хотя бы до восточной границы Пенсильвании, пришлось бы пересечь еще три округа в штате Нью-Джерси, — этим вечером, 15 октября, я изрядно растравил себя страхом, принявшим форму кошмарного видения: антисемитская ярость всей Америки пенящейся волной катится на восток по дороге № 22, сворачивает с Двадцать второй на Либерти-авеню, а с Либерти — прямо на Саммит; захлестывает подъездную дорожку и водами нового потопа заливает с черного хода квартиру на втором этаже — и что ей, вселенской волне, полицейские на каких-то лошадках, пусть сильных, горячих и красивых, — и что ей вся полиция Ньюарка, которую самый влиятельный раввин города, еврейский нобиль по фамилии Принц, заставил материализоваться в дальнем конце нашей улицы!

Как и следовало ожидать, Джою не было слышно ничего из происходящего на улице — и он принялся бегать по комнатам, выглядывая то из одного окна, то из другого в надежде не услышать, так увидеть хотя бы одну из лошадей — породистых полицейских лошадей с ногами куда длиннее, грудными мышцами куда мощнее и головами куда вытянутей и изящней, чем у некрасивой тягловой лошади из монастыря, лягнувшей меня в затылок, — и хотя бы одного из полицейских в облегающем двубортном мундире с двумя рядами блестящих медных пуговиц и с пистолетом в кобуре, пристегнутой на ремне.

Несколькими годами ранее отец воскресным утром взял нас с Сэнди в Виквахик-парк побросать подковы, накидывая их на вбитые в землю колья, — и мы увидели, как конный полицейский мчится по парку, преследуя воришку, вырвавшего у какой-то женщины сумочку, — в Ньюарке это было зрелищем вроде рыцарских поединков при дворе короля Артура. Это случилось за пару дней до того, как я перестал бредить Камелотом и Ланселотом. В конную полицию рекрутировали самых сильных и хорошо сложенных молодцов, и маленького мальчика их вид буквально гипнотизировал. Даже когда полицейский всего лишь лениво сдерживал лошадь, чтобы выписать штраф за неправильную парковку, и, перегнувшись в седле, прилеплял квитанцию к ветровому стеклу, — жестом волнующе и воинствующе несовременным в эпоху всеобщей автомобилизации. На знаменитых в городе Четырех углах конный патруль располагался так, чтобы смотреть во все стороны света, — и по субботам сюда водили детей из всего Ньюарка — поглядеть на лошадок, погладить их по носам, которые и носами-то не назвать, покормить рафинадом, в который раз узнать о том, что один конный полицейский стоит четырех пеших, и, разумеется, задать полицейскому какой-нибудь из всегдашних вопросов: а как эту лошадку зовут? А она настоящая? А из чего у нее сделаны копыта? Иногда можно было увидеть на улице в центре города полицейскую лошадь, привязанную к каким-нибудь перилам, — она стояла, спокойная и уверенная, какою только и можно быть, если на тебе сине-белое седло с надписью «Полиция Ньюарка», твоя золотая грива развевается на высоте шести футов от мостовой, весишь ты тысячу фунтов, к боку твоему приторочена пугающе длинная ночная дубинка полицейского — и вообще выглядишь ты как кинозведа, — а твой хозяин, только что спешившийся, стоит рядышком в темно-синих брюках для верховой езды и черных сапогах, а его неприлично выпирающая кобура красуется как раз на месте мужских гениталий, — стоит и машет руками отчаянно сигналящим легковушкам, грузовикам и автобусам, не допуская и мысли о том, что они могут его задавить, — машет как самый обыкновенный регулировщик движения. Как говорил мой отец, некоторые полицейские умеют исполнять обязанности — причем любые — талантливо, даже в толпу забастовщиков въезжают или пикетчиков разгоняют талантливо, — и сам факт их присутствия во всем своем героическом великолепии где-то поблизости помог мне не распсиховаться раньше времени.

В гостиной Джой снял свой слуховой аппарат и протянул его мне, сунул его мне, бесцеремонно навязал его мне — наушники, черный футляр с микрофоном, батарейки и всю кучу проводков. Не знаю, с чего он взял, что мне это понадобится — особенно вечером вроде нынешнего, — но он втиснул мне в руки всю эту замысловатую конструкцию, и вид у него был при этом (если такое возможно) еще более устрашающий, чем когда он носил аппарат сам. Я не понимал, что ему от меня нужно, — чтобы я расспросил его об аппарате, или восхитился, или попробовал разобрать, а потом собрать заново. Выяснилось, что он хочет, чтобы я послушал.

— Надень, — сказал он мне гулким и несколько визгливым голосом.

— Зачем? — что было мочи заорал я. — Он на меня не налезет!

— Он налезет на всякого. Надевай.

— Но я не понимаю, зачем! Зачем!!!

В ответ Джой просто прикрепил футляр с микрофоном мне к рубашке, сунул батарейки в мой брючный карман и, предварительно проверив проводки, предоставил мне самому надеть наушник. Так я и поступил, закрыв глаза и вообразив, будто это морская раковина, и мы находимся на берегу океана, и я сейчас услышу грохот прибоя… но мне пришлось надвинуть его поплотнее и засунуть поглубже еще нагретый его внутренним ухом кончик себе в ушную раковину.

— Ну, хорошо, а что дальше?

В ответ он протянул руку и подкрутил рычажок, расположенный в центре футляра с микрофоном, как будто казнил преступника на электрическом стуле.

— Я вообще ничего не слышу!

— Погоди, сейчас сделаю погромче.

— Это из-за него я оглох? — И тут же я с ужасом вообразил, что не просто оглох, но и онемел, а значит, до самой смерти обречен выпекать крендельки в муниципальной пекарне Элизабета.

Я поделился с Джоем своими опасениями. Он от души рассмеялся, как будто я пошутил, хотя мне было не до шуток.

— Послушай, — сказал я, — я не хочу этим заниматься. Во всяком случае, сейчас. Там, на улице, знаешь ли, дела обстоят довольно неважно.

Но ему было наплевать на то, что дела обстоят неважно, — то ли потому, что сам он был католиком, то ли потому, что, если уж Джой брался за что-нибудь, его было не остановить.

— Знаешь, что сказал мудила, который продал мне эту хрень? Он ведь даже не врач, но устроил мне фокус-покус. Достает карманные часы, сует мне в ухо и говорит: «Слышь, как они тикают, Джой?» А я ни хрена не слышу. А он отводит руку все дальше и дальше и, знай, спрашивает: «А сейчас? А сейчас?». А я не слышу, я ни хрена не слышу, а он что-то пишет на клочке бумаги. Потом достает две монеты по полдоллара и звякает ими мне под ухом и говорит: «А теперь слышишь?». И отходит на шаг, на два, и я вижу, как он звякает, а не слышу все одно ни хрена. И говорю ему: «То же самое!», а он опять пишет. Потом смотрит на то, что написал, мрачно так смотрит — и достает с полки эту хрень. Надевает ее на меня, подсоединяет и говорит моему папаше: «Эта модель фурычит так, что ваш пацан будет слышать, как растет трава!» — и тут Джой подкрутил рычажок — и я услышал, как вода льется в раковину, причем сам я и был этой раковиной, а потом подкрутил еще — и, хотя молнии я не видел, гром услышал.

— Выключи! Хватит! — заорал я, но Джой лишь весело закружился по комнате, поэтому я сам вырвал из уха кончик наушника и на мгновение невероятно возмутился, подумав: «Мало того, что мэра Лагуардиа арестовали, и президента Рузвельта арестовали, и даже рабби Бенгельсдорфа арестовали, так еще и новый сосед с нижнего этажа — не подарок и вообще ничуть не лучше старого!» И именно в этот момент я вновь принял решение бежать из дому. Я был еще слишком мал, чтобы понять, что по большому счету никто не подарок, да я и сам не подарок. Сперва я терпеть не мог Селдона с нижнего этажа, а потом я терпеть не мог Джоя с нижнего этажа — и вот единым духом решил убежать от обоих. Я убегу, прежде чем сюда вернется Селдон, прежде чем сюда ворвутся погромщики, прежде чем сюда доставят прах миссис Вишнев и состоятся похороны, на которых мне придется присутствовать. Под защитой конной полиции я убегу прямо нынешним вечером, убегу ото всех и от всего, что меня преследует, что меня ненавидит, что хочет меня уничтожить. Я убегу ото всего, что сделал, и ото всего, что не сделал, я начну все сначала, начну с чистого листа, начну мальчиком, которого никто и ничто не знает. И столь же стремительно я понял, куда именно убегу, — в Элизабет, на фабрику, выпускающую соленые крендельки. В письменной форме я сообщу тамошнему начальству, что я глухонемой, — и меня определят печь крендельки, и я никогда не скажу никому ни слова и сделаю вид, будто ни слова не слышу, и никто не узнает, никто не «вычислит», кто я такой.