Записки морфа

*****

— Здравствуйте, Иннокентий Сергеевич!

— Гляди-ка, очнулся, с чем и поздравляю! Заставил ты нас поволноваться, парень.

— Да бросьте, Иннокентий Сергеевич, вы-то уж должны были давно привыкнуть, что раны на мне заживают, как на собаке. Не я первый, не я последний.

— Тут, Алексей Николаевич, позвольте с вами не согласиться. За свою практику я насмотрелся разного, но ни разу не встречал случая, чтобы у пациента за трое суток выросла новая рука.

Значит, не приснилось, хорошо, а то я стал опасаться за собственный рассудок. Тут я обратил внимание на левую верхнюю конечность…, рука была на месте, будто никто её не откусывал выше локтя, кожа на ней бледная, словно отроду солнца не видывала. Тугодум, откуда солнце среди снегов, тем более на недавно регенерированную часть тела. Держите меня четверо! Правда, что ли? Нет, не может быть! Быр-р, неугомонная память подсунула картину зубастой пасти, тело покрылось "гусиной кожей" от всплывших из глубин сознания звуков раздрабливаемой кости.

— У вас такое правило, сразу в лоб? Сколько я уже прохлаждаюсь?

— А зачем вокруг, да около расхаживать. Вашу тушку, молодой человек, привезли три дня назад…

— А-а…

— Ваши коллеги находятся в соседней палате. Им досталось намного меньше, чем вам.

— А-а…

— Станция прекратила полёты и вернулась на старую орбиту. Двое суток, как в городе не зарегистрировано ни одного нового демона.

— А-а…

— А вам рекомендован покой и сон, — врач бросил на меня тяжёлый взгляд, предупреждая, чтобы я не ерепенился, глянул на показания приборов и вышел из палаты. Тихо клацнул электромагнитный замок.

Нормально поговорили.

Спа-ать. Сбылась мечта идиота. Веки моментально набрякли вековой усталостью и захлопнулись с оружейным щелчком.

*****

— Напоминаю вам, что сегодня, в прямом эфире, вы имеете редкую возможность задать вопрос губернатору, номера колл-центра вы можете видеть в левом нижнем углу. Все поступившие, но не озвученные обращения жителей в обязательном порядке будут переданы непосредственно губернатору — Николаю Ивановичу Берову. А пока мы ждём звонков, я позволю взять эстафету на себя. Николай Иванович, вы, как первое лицо в губернии, наверняка обладаете всей полнотой информации о последствиях полуторанедельной атаки Станции, скажите…

Отец, чуть склонив голову к правому плечу, слушал очередной вопрос молодой корреспондентши. Ушлая девица из когорты борзописцев сыпала ими как из рога изобилия, счётчик поступающих от телезрителей звонков, мигавший в правом нижнем углу голограммы, накручивал сотни вызовов. Отдайте меня йома, если "Час губернатора" не побил все рекорды вечерних прайм-таймов. Люди только-только отошли от постоянных "налётов" и перестав трястись от страха, задались двумя самыми главными для русских вопросами, один из которых подразумевал поиск виновного. Как не крутись, обыватели не желали видеть стрелочника, по старинной традиции сваливая ответственность за произошедшее на власть и власть имущих. Электорат требовал крови в прямом и переносном смысле, кто-то должен был ответить за две тысячи четыреста двадцать пять официально зарегистрированных смертей гражданских лиц. Потери военных и прочих силовых структур не разглашались, но помятуя количество погибших во время охот и в казармах, копилка Смерти наверняка дополнительно пополнилась на пару сотен душ.

Отец, отвечая на лицеприятные вопросы, крутился ужом на раскалённой сковородке, списать всё "на стихию" у него получалось с трудом.

Я сделал звук тише, положил пульт на прикроватную тумбочку и откинулся на подушки. Сказать, что я сочувствовал папе, значит, ничего не сказать. Голограмма губернатора показывала человека внешне спокойного и невозмутимого, на лице которого не отражается ни единой лишней эмоции, но что творится под ледяной маской хладнокровия? Посмотришь пару раз такую передачу и задумаешься, а так ли тебе надо гражданство первой категории? Право избирать и быть избранным, оказывается, накладывало на человека чудовищную ответственность, тяжёлое бремя которой могло раздавить в лепёшку. По Сеньке ли будет шапка? О чём я мечтаю и куда лезу?

— Очередной звонок, мы вас слушаем, представьтесь, пожалуйста, — девица лучезарно улыбнулась.

— Отец погибшего сына, муж сожранной жены…, - (улыбка на губах журналистки потухла подобно погасшей лампочке) хриплый, надтреснутый голос. Голос человека, утратившего опору в жизни, потерявшего себя. Такие люди в слепой ненависти и горе являются самыми неудобными собеседниками, они видят только своё горе и свою правду. Им ни к чему чужие слова, голос разума у них молчит, они хотят видеть казнь убийцы или того, кто проглядел его. Не понял, что за подстава? Прибейте меня четверо, если поступающие вызовы предварительно не фильтруются. Тогда, что это? Провокация, тщательно рассчитанный режиссёрский ход или чей-то недосмотр? Все варианты имели право на жизнь, у отца было множество политических противников, не всем нравился его взлёт по карьерной лестнице, приказ на "укол" мог быть организован как местными, так и московскими оппонентами. В моей душе вместо сострадания проснулась ненависть. Сейчас этот страдалец, которого уже заочно жалеют все смотрящие передачу домохозяйки и львиная доля сильного пола, изливает горе в массы, ищет правду и крайнего, не понимая, что бьет не только по губернатору, а по огромному количеству людей, так или иначе поддерживающих моего отца, среди них военные, полиция и многие другие. В том числе я.

— … Ответьте, где вы все были, когда демоны резали людей, словно скот, половина дома утонуло в крови, пока охотнички появились, — дрожа от несправедливого обвинения, я закрыл глаза и постарался успокоиться (нудно запищали установленные у кровати медицинские приборы). В памяти всплыла залитая кровью площадка второго этажа по Первомайской семь, вырванные с корнем металлические входные двери и разорванные тела в квартирах. Демоны убили семнадцать человек, это была вторая по счёту стая, состоящая из трёх особей. Мы тогда потеряли Сильвию — охотницу из "четвёрки", она погибла, защищая маленького мальчика, бросившись демону наперерез. После охоты мой боевой кинжал получил две зарубки… Я помню тот дом, хорошо помню. Рваные раны на груди и левой ноге от ядовитых когтей второго монстра затянулись только на второй день. — Молчите… попрятались с роднёй по норам да по бункерам, ни одна тварь не высунулась наружу…

Вот же идиот, наплевал на честь и память близких. Захотелось убить гада. В телевизионной студии в ступоре замерли операторы-телефонистки, рассаженные на заднем фоне, непонятно только, зачем? Входящие вызовы принимает и обрабатывает компьютер, девочек для фона и антуражу позвали? Ведущая — крашеная пергидролевая блондинка, словно в рот воды набрала, молчит, пиараска, когда самое время оборвать поток обвинений, показать, кто главный. У них же телетекст есть, суфлёры, сценарий передачи, чего молчим и глазками лупаем? Чёрт побери, неужели на факультетах журналистики не учат брать и отводить "огонь" от неудобных тем и вопросов? Или дамочка специально заткнулась, набирает рейтинг через завуалированный наезд на губернатора? Со стороны она вроде как совершенно ни при чём — сама обалдела, услыхав "глас народа". Вполне вероятно, четвёртая власть всегда на грязи и горе очки набирает. Журналюги любят работать "на грани", до лампочки им цензура и комитет по надзору.

Камера "наехала" на отца. По-прежнему непроницаемое выражение лица, если бы не истерично бьющаяся под левым глазом жилка и неестественная бледность, то его можно было принять за каменное изваяние. Сдал папа, и сильно сдал. Слой грима не помеха для внимательного взгляда, под нанесённой гримёрами "штукатуркой" просматриваются глубокие, рассекающие лоб и носогубный треугольник, морщины, под глазами проступают тёмные тени. Видно, что гость студии совсем не похож на небожителя — он простой, смертельно уставший человек.