Страница 13 из 40
Маркизы дачи хлопают, как паруса. Они пропахли соленым морем.
— Эй! Не спите же! — Ну вас! Ну, что корректуры?
— Убирайтесь! Я мечтаю — и вообще…
— Довольно! Сооружаем мы журнал или нет? — Если к одиннадцати не будет готово, я отколочу вас палкой. — Серьезно. — Я ухожу.
— Погодите, — вы слышали? Погодите же, — елку повалило над оврагом, едва не задавило весь наш ручей.
— Эй, новость тоже!
— Бог знает, что делается на море — шкмарит по чем ни попало.
— Так или корректуры — или…
— А убирайтесь к черту!!
В лучезарной бледности небо. В раздавшихся в обе стороны светлых перьях облаков — знак ширины, знак полета, и во все это врезались мачтами кресты елок.
В ветвях сосен и всюду дремлют тысячи сонных ритмов.
Сосны испускают столько молчания, что оно поглощает звуки.
Золотые стволы, люди, дни, мысли — погружены, как рыбы, в светлый июнь.
Я молюсь покровителям тихим с крыльями широкими и нежными, как большое море и тихая дюна.
Облака проходят как сны
«От моих песен люди станут лучше», — думает он. И вот он легонько идет по мосткам и поглядывает кругом. Пусть они станут прямыми, честными, добрыми — и смелее, — тут он чуть-чуть смущенно улыбается, ведь он сам не всегда смелый.
«Отчего им быть лучше от моих песен? Оттого ли, что в моих песнях будет вот эта стройная сосенка? Розовый прозрачный вереск, такой чисто-розовый, что никто не может не любить его? Если очень полюбить стройную вершинку, можно ли затем кого-нибудь обмануть?
Нет, никогда!
Напишу ли я эти песни? Нет ли? Моя ли это судьба или нет?»
Тихо, тихо, сладко дышится, «моя ли, моя ли?» Молится, — «но моя ли это дорога? — А вдруг не моя».
Тихо, тихо, сладко мучится сердце. Хочется, чтобы были угрызения совести; — хочет помучиться — и не может: впереди еще так много времени для исправления.
Впереди стройны и чисты, одна за другой, меряют небо молодые вершины.
Если смотреть на них, разве можно не быть честным?
Разве можно не быть счастливым от радостного ожидания?
Лукаво хочется ему томиться, быть грешником, раскаиваться; хочется исправляться.
Полюбят ли люди мои песни? Полюбят ли мою сосну?
Легким стройным крестом мчится в беззаботное кроткое небо ее вершина.
Пугливые дачники проходят вплотную мимо него и от страха принимают презрительный и суровый вид, а он, уступая дорогу, растерянно соскакивает с мостков.
На небосклоне светящийся кусочек несбыточно радостной страны выглянул из-за тяжелых от дождя берез, — туда был указан путь. Но путь был смешной, а в несбыточную радость верилось….
Застенчивый юноша любил цветы. Они в невинном удивлении вытягивались из земли, и лицо каждого было невозвратимо, и горем, большою жестокостью было бы обмануть доверчивого; радость каждой белой звездочки, каждой хрупкой чашечки, раскрытой сердцевины.
Но руки большие и кроткие умели прикасаться с такой чуткостью сострадания и предведеньем неиспытанного, что в этом царстве беззащитности никто не боялся тихих шагов приближающегося большого непонятного создания.
Потому что есть совсем прямая дорога в небо и вверх устремленных высоких ветвей, и сбегов крыш. Где ветви, как птицы, как мечи, кресты и предзнаменования.
Этим днем было молочно-нежно, тихо и волгло. Он уже и раньше замечал, что у юных сосен стволы — струны. Ветви — вознесены.
Молодой бор стоит, как тихий стройный огонь.
Звезда, звезда моя, или нет, иначе. — Ах ты, тихая лань моя… Так он назвал не девушку, а жизнь свою: потому что она была очень кроткая. Он не любил еще.
В высотах не было ветра… Он долго, долго стоял… Он не обещал перед струнами ничего… Но за него перед ними было произнесено… и он не слышал, но почувствовал.
Не сказал ни слова. Вздохнул, не знал, о чем вздохнул. Он тихонько возвращался, заплетая ногу за ногу… Опоздал к ужину. Его выбранили… Он резал потихоньку перочинным ножиком стол. Думал… Рассматривал свой средний палец… Думал…
Так его обещали жизни.
Мечта
Нежней облака будет моя любовь, когда я полюблю,
но я не полюбил еще,
Нежней улыбки облака будет моя любовь, но погодите,
я не любил еще.
Прозрачнее озера будет моя любовь,
но я не любил еще.
Или уже можно? Или уже пора? — Или уже пора, — чтобы над озерным тростником встал туман розовый и уже не рассеялся. Еще раз журавлиной дальнозоркостью я погляжу от косы до косы, наметив в ясности утра самую четкую веточку сосны.
Июнь
Вечер. Длинные, тонкие, чуть-чуть грустные полосы на небосклоне.
«Видите, надо иногда пройти босиком по крапиве». Сказал и смолк, и сам подумал: «Ну, что ж, значит, надо». Думал и покусывал пальцы. Жалел, что сказал.
Это был очень застенчивый чудак. Отойдя в сторону, над ним уже насмешливо смеялись.
В небосклоне над плоским песком дюны завинчивала чайка ржавую гайку. Сосны Калевалы побережья, взмахнув, отъехали. Не было плеска. И у берега лежал вечерний, переполненный безмолвием светлый глаз.