Сочинения

Намеки, анекдоты, “случаи”, когда они не были намеренно зашифрованы Державиным, читатель его времени легко угадывал. И, конечно, момент узнавания сообщал этим стихам ту особую привлекательность, которой обладает разгадывание аллюзий для читателей определенного времени и определенного круга.

К концу XVIII - началу XIX века стихи Державина начали неуклонно отрываться от того, что в свое время было поводом для них. Прежде всех и острее всех это ощутил сам поэт. В 1815 году, когда А. Ф. Мерзляков, уже известный критик и профессор Московского университета, опубликовал разбор его оды “На взятие Варшавы”, Державин почти сердито написал ему: “Так будьте, милостивый государь мой, на счет моих незаслуженных хвал поумереннее. Вы знаете, что время и место придают красоты вещам. С какой и когда точки зрения, кто на что будет глядеть: в одно и то же время одному будет что-либо приятно, а другому противно. Самая та же ода, которую вы столь превозносите теперь, в свое время была причиною многих мне неприятностей. <…> Вы мне скажете, что до этого вам нужды нет, но что вы только смотрите на красоты поэзии, будучи поражаемы ими по чувствам вашего сердца. Вы правы; но смею сказать: точно ли вы дали вес тем мыслям, коими я хотел что изобразить, ибо вам обстоятельства, для чего что писано, неизвестны. <…> …в некоторых моих произведениях и поныне многие, что читают, того не понимают совершенно…” [Державин Г. Р. Сочинения. В 9-ти томах, т. I. СПб., 1864, с. 651 - 652].

Диктуя “Объяснения” и работая над “Записками”, Державин закреплял связь стихов с эпохой, своей биографией, с историческим моментом - со всем тем, что когда-то давало им жизнь, а вместе с тем было и его жизнью, или, как писал он Хвостову, “вело его на Геликон”. Недаром князь П. А. Вяземский, человек проницательный и великий острослов, заметил, что стихи Державина, “точно как Горациевы, могут при случае заменить записки его века” [Вяземский П. А. Записные книжки (1813 - 1848). М, 1963, с. 35].

Но в “Объяснениях” в отличие от серьезных и даже тяжеловесных “Записок” было нечто очень важное для Державина. Они стали прозаическим подкреплением к тому, что он называл “забавным слогом” своих стихов, развивали полуигровой метод, который с такой поразительной легкостью и беззаботностью соединял, скрещивал “горнее” и “дольнее”, отвлеченное и сугубо личное, парящий дух и земные дела, эстетическое и внеэстетическое.

Стихи его разрушали классицизм изнутри, а “Объяснения” еще настойчивее, чем стихи, утверждали самоценное значение житейского факта, быта, конкретной индивидуальности, повседневной мелочи.

Он осознавал огромную дистанцию, разрыв между стихом и примечанием к нему, но именно в этом разрыве и был для Державина элемент игры, “забавы”, вовлечения в эту забаву читателя, воображавшего, читая стихи, одно и находившего в “Объяснениях” совсем другое.

В своих “Объяснениях” он вел читателя от многозначного, философского, отвлеченного к конкретному и земному, показывая их неразрывную взаимосвязь. В восьмой строфе стихотворения “Ключ” (1779) Державин писал:

Сгорая стихотворства страстью,

К тебе я прихожу, ручей:

Завидую пиита счастью.

Вкусившего воды твоей,

Парнасским лавром увенчанна.

Конечно же, читатель думал, что это написано о Поэте с большой буквы. Но Державин разъяснял читателю, что он имел в виду “Михаила Васильевича Хераскова, сочинителя “Россияды” [Объяснения на сочинения Державина, им самим диктованные родной его племяннице Е. Н. Львовой в 1809 году. СПб., 1834, ч. I, с. 24. Далее: Объяснения]. Можно подумать, что, не будь Хераскова, образ Поэта вовсе не появился бы в стихотворении!

Державин так последовательно и настойчиво связывал свою поэзию с определенными лицами, с чувственными, осязательными проявлениями бытия, будто страшился, что “высокие парения” его стихов когда-нибудь оторвут их от земли и навсегда унесут в эмпирей. Примечания вновь возвращали стихам связь с почвой, с давно забытыми или потускневшими от времени реалиями, а вместе с тем тот изначальный, конкретный смысл, который вкладывал в них поэт.

Между тем время, оторвав его стихи от всего злободневного, словно пересмотрело ценность двух планов этой поэзии - внешнего и внутреннего. Внешний, с конкретностью намеков и иносказаний, остался в тени. Зато внутренний предстал как громадное, доведенное едва ли не до космических пределов обобщение - многозначное, емкое и оттого кажущееся вневременным.

В общефилософские формулы о жизни и смерти, открытые задолго до него, Державин вложил конкретное содержание, проникнутое глубоким личным чувством, сильным и ярким индивидуальным переживанием.

Сын роскоши, прохлад и нег,

Куда, Мещерский! ты сокрылся?

Оставил ты сей жизни брег,

К брегам ты мертвых удалился;

Здесь персть твоя, а духа нет.

Где ж он? - Он там. -

Где там? - Не “наем.

За этой напряженной интонацией, сбоем ритма, за этими мучительными вопросами, остающимися без ответа, не только философия, но смятение и растерянность человеческого духа, тщетно ищущего имя тому, что много лет спустя Пушкин назовет “тайнами счастия и гроба”. И именно это, а не общие рассуждения, поднимает оду Державина высоко над риторической поэзией его времени.

Глагол времен! металла звон!

Твой страшный глас меня смущает…

Эти строки оторвались от екатерининского века и принадлежат в равной мере всем эпохам - неисчерпаемостью мысли и образа, общечеловеческим содержанием, поразительной психологической точностью. Не “пугает”, не “отталкивает”, а именно “смущает”. Державин нашел единственное, незаменимое слово, обладающее множеством смысловых оттенков. И каждая эпоха будет вкладывать в это слово, в эти строки свой смысл, пытаясь разгадать в этом “смущает” одну из вечных загадок бытия.

Такими вошли стихи Державина в XIX век, и совершенно понятно, что авторская трактовка их, предложенная в “Объяснениях” и отчасти в “Записках”, не совпадала с более поздним читательским восприятием этих стихов. Не совпадала настолько, что ставила читателя в тупик. А между тем возможность сопоставить самостоятельную жизнь стихов в поколениях читателей с авторской трактовкой их уникальна. И в этом состоит особое значение державинских “Объяснений” для истории русской литературы.

Заботясь об адекватности восприятия своих стихов читателем, Державин раз и навсегда объяснил потомкам что к чему, и, как бы ни обрастала новыми смыслами его поэзия, ветер неуклонно возвращается на круги своя - к последней и непреложной воле поэта.

Оба плана стихов Державина - конкретный и отвлеченный - были связаны для него нерасторжимо, и “Объяснениями” он утверждал эту связь навеки: “Все примечатели и разбиратели моей поэзии, без особых замечаний, оставленных мною на случай смерти моей, будут судить невпопад” [Державин Г. Р. Сочинения. В 9-ти томах, т. I СПб., 1864, с. 652]. Здесь речь идет о конкретном плане; об отвлеченном Державин заботился мало. Человек здравого и практического ума, он был далек от мысли комментировать свои поэтические прозрения. Но для него было важно, очень важно, чтобы в стихах не смещались планы, чтобы сугубо конкретное, злободневное сохранило свою актуальность и не было принято потомками за поэтическую абстракцию. Поэтому он комментировал только то, что имело признаки времени и места.

В оде “На Счастие” (1789) Державин объяснил строки:

На пышных карточных престолах Сидят мишурные цари - “на счет тех из господ наместников, которые, обольстясь вверенною им монаршею властию, гордо говорили и поступали” [Объяснения. Ч. I, с. 22]. Так он заодно свел и личные счеты с генерал-губернаторами Олонецким и Тамбовским - Тутолминым и Гудовичем.

К строке “Где стол был яств, там гроб стоит” (“На смерть князя Мещерского”) он написал примечание: “Перфильев был большой хлебосол и жил весьма роскошно” [Объяснения. Ч. I, с. 17]. Конечно, сейчас это кажется наивным. И не только наивным. Много лет назад Б. М. Эйхенбаум высказал мнение, что “Объяснения” - это “беспощадное обращение с собственным творчеством” [Эйхенбаум Б. М. Сквозь литературу. Л., 1924, с. 7]. Но разве не сохраняют примечания конкретный план стихов, разве не дают возможность увидеть происхождение многих державинских строк, почувствовать первый импульс к их созданию?