Страница 68 из 71
— У моря я стоял давно, — В этом Разговоре намечены темы и образность последнего произведения Введенского — «Где. Когда» (№ 32) с его мотивом прощания одного со всеми, в частности, с морем. В связи с «морской темой» см. №№. 16 и 17 и примеч. к ним.
— У моря… пучина… Звучит как музыкант Пуччини… музыкальными волнами… — Подобно тому, как во втором Разговоре музыка связывается с хтоническими мотивами (см. примеч.), здесь она соположена с морем и мотивами подводности. Возможный смысл того и другого соположения — в трансцендентальном по отношению к обычной «неземной жизни» характере музыки. См. также примеч. к № 23.
— И понял: море это сад / Он… / Зовет меня и вас назад / Побегать в комнате… — В этих строках содержится поэтическая мотивировка перенесения участников Разговора из комнаты в сад, на берег моря в обратно.
— Побегать в комнате со снами. — Возможно, одна из мотивировок подзаголовка Начисто переделанный темник.
— Я выну сейчас оружие. Я буду над собой действовать. — Здесь эксплицирован основной мотив Разговора — о действии как невозможности действия (при тематике предшествующих Разговоров, по Я. С. Друскину, соответственно о невозможности поэзии, о невозможности припомнить события и о невозможности начать действие). Соположение мотивов действия и смерти проясняется в свете высказываний Введенского о том, что по-настоящему совершившееся, это смерть. Все остальное не есть совершившееся. Оно не есть даже совершающееся. — № 34.
— Стреляться или топиться или вешаться ты будешь? — Здесь в свернутом виде содержится сюжет следующего, шестого Разговора.
— О, не смейся! Я бегаю чтобы поскорей кончиться. — «Текстовая семантика субтекстового названия Разговора — бегство в комнате — раскрывается в этой реплике и дальше: Я убегаю к Богу — я беженец» (Я. С. Друскин [114]).
29.6. Разговор о непосредственном продолжении*
Этому разговору посвящена, как сказано, отдельная глава «Звезды бессмыслицы» Я. С. Друскина. Ограничимся приведением нескольких ключевых ее моментов: «В Разговоре приведена строгая аналогия и параллелизм трех действий: непосредственное продолжение жизни в смерть… Этот Разговор мы также воспринимаем как стихотворение… В Разговоре ясна одна особенность многих произведений Введенского: полифоничность его стихов (а также и прозы). Здесь ясно проведена трехголосовая полифония…В шестом Разговоре повторяется вариация иероглифа некоторого действия, приводящего к одному и тому же результату — смерти. Каждый из участников Разговора совершает это действие самостоятельно, в то же время сохраняется полная синхронность каждого этапа действия: они действуют одновременно и самостоятельно и совместно, сообщая друг другу то, что предполагают сейчас сделать. По мере приближения к концу их действия — линии или голоса полифонического Разговора сближаются и в последней строфе идут в унисон…»
— Три человека… — Интересно сопоставить писание трех смертей в этом Разговоре с Четырьмя описаниями (см. № 23 и примеч.). В свернутом виде это описание, осмысляемое как описание действия par excellence, задано уже в предыдущем Разговоре (см. выше предпоследнее примеч. к пятому Разговору).
— …веревку… Она уже намылена… пистолет. Он уже нанамылен. …прорубь. Она уже намылена. — Ср. выше примеч. к № 28.
— Я стою на табурете одиноко, как свеча. — Еще одно из многочисленных сочетаний у Введенского мотива свеча с мотивом смерти.
— стоят… стоят… стою… стоял… стоящий… — Ср., по поводу нарочитой грамматикализации текста, актуализации в нем грамматических категорий, вплоть до включения в текст целых парадигм, наши замечания в связи с № 14,
— …я стою в шубе и в шапке, как стоял Пушкин… — Ср. примеч. к Элегии и «Где. Когда» (№№ 31 и 32) См. также Приложение VII, 39.4.
— Мне все известно. — Ср. выше наши соображения в связи с невысказанной репликой сыновей в Потце — Ведь это мы уже знали заранее (с. 195 и примеч.).
— Я прыгаю с табурета… Я захлебываюсь, — Раскладка мгновенного действия на серию развивающихся может быть сопоставлена с «дроблением времени» по Введенскому (см. примеч. к № 23), шире — с замедленной съемкой и приемами кинематографического монтажа.
29.7. Разговор о различных действиях*
— «…Напомню, что в предшествующем Разговоре сообщается, что собеседники уже умерли, хотя в то же время сидели на крыше в полном покое. По-видимому, действие, или поездка на лодке происходит уже после смерти или вернее за смертью. Замаскированная различными действиями — дракой и питьем кислоты — и вопросительной формой (Неужто мы едем… В далекую Лету), эта поездка остается как бы анонимной. Снова как в первом Разговоре возникает вопрос: действительно ли они едут в далекую Лету или это только обмен мыслями, как сказано в заключительной ремарке. Скорее всего, здесь стирается грань между словом и действием — разговор о поездке в далекую Лету может быть и есть поездка в далекую Лету.
В начале 30-х годов Введенский написал стихотворение, в котором сообщается о смерти героя. И после смерти в засмертной жизни человека наступает вторая смерть (см. Приложение III, № 108.— М. М.). Седьмой Разговор напоминает это состояние между первой и второй смертью…» (Я. С. Друскин [114]).
— Поясняющая мысль. — «Я не собираюсь пояснять эту поясняющую мысль. Отмечу только, что действующие лица, кто бы они ни были, различные лица, находящиеся в наиболее тесном контакте, — они не только общаются вместе, но вместе сознательно совершают одно а то же непосредственное продолжение слова о действие, жизни — в смерть. Кто они? Поясняющая мысль отвечает на этот вопрос. На языке „нормальной“ логики на это нет ответа.» (Я. С. Друскин [114]).
— …что тут продолжать, когда все умерли… Но все-таки они трое ехали на лодке… — См. нашу интерпретацию «двухступенчатой эсхатологической ситуации», примеч. к №№ 14, 19 (с. 132) и 28. Интересно, что плаванию умерших героев ответствуют универсально распространенные мифологические представления о посмертном пересечении душами водного пространства (ср. здесь же, ниже, Неужто мы едем /…В далекую Лету); ср. соположение мотивов реки и смерти в других произведениях Введенского (см №№ 2 (с. 56), 7, 23, 27 и примеч. к ним).
— Но не забудь, тут не три человека действуют… Быть может, три льва, три тапира… и т. д. — Ср. по поводу проблемы тождества личности, примеч. к № 3. В этой связи отметим неопределенность личностных границ самих трех персонажей Разговоров, то раскладывающихся на двух говорящих в унисон купцов и баньщика, то выделяющих из своего состава картежника Сандинецкого, разбегающихся и снова соединяющихся в сложной системе монологов, полилогов в диалогов.
— …три тапира… — См. примеч. к № 21. — Отметим, в качестве типологической параллели, маркированное (рифмой, повтором) употребление этого экзотизма в стихотворении О. Мандельштама «Опять войны разноголосица…» (1923).
— Что нам их смерть, для чего им их смерть. — Может быть интерпретировано как косвенное утверждение абсолютной субъективности смерти, стоящее, в частности, за предыдущей пьесой Потец с невозможностью в ней сыновьям установить значение атрибута (и синонима) смерти даже в смерти отца.
— Зажги… Свечу… Снова… Не получается… Гаснет… Свеча снова. — и т. д. — Следует, вероятно, связать мотив погасшей свечи, которую невозможно снова зажечь (отметим повторения) с ее эсхатологическим значением во многих произведениях Введенского. — «„…Дробность“ („рассыпание“, „мерцание“) мира у Введенского двузначна: во-первых, как здесь, дробится и рассылается и речь, т. е. связь и коммуникация между людьми; во-вторых, подлинная жизнь, понимается как предельная „дробность“ — мерцание или мгновение, причем эта мгновенность и дробность не исключает коммуникации между людьми, — в седьмом Разговоре даже речь распадается на слова.