Шекспир и история

Мы видим, таким образом, огромный разрыв между постулатами частной морали гуманистов и нормами их социальной морали. Ту же двойственность в истолковании понятия «знатность» легко обнаружить и в пьесах Шекспира: знатность как принадлежность родовая, сословная и благородство как характеристика личных достоинств человека. Наиболее ярким примером служит король Лир. Нет сомнения в том, что Лир благороден, и вовсе не потому, что он король, это свойство его натуры, оно вы­ступает тем явственнее, чем дальше он отстоит от реалий, связанных с обладанием королевской властью. Лир уни­женный, бездомный, скитающийся в непогоду с непокры­той головой, по собственному убеждению, остается коро­лем: на нем неизгладимая «печать сана».

Знатными являются и Гамлет, и Макбет, и в опреде­ленном смысле Отелло. Создается впечатление, что и Шекспир был убежден: истинное благородство имеет смысл искать только в среде представителей родовой или служилой знати. Однако, как уже подчеркивалось, Шекс­пир не декларирует этических идеалов, а исследует их в контексте истории. И здесь обнаруживается истинная суть абстрактных ценностей. Этика знати, если она тра­диционная, настолько себя изжила, что вместо восхище­ния способна вызвать лишь иронию, отвращение и воз­мущение; если же она ренессансная, то поразительно, как часто стремление проявить свои доблести порождает антисоциальную практику ренессансной личности, и бо­лее того — монстра. Как отмечал Элиот, «каждое» благо­родное сердце жаждет славы, но лестница, ведущая к ней, требует сердца не содрогающегося. Здесь заложен ключ не только к трагедии Макбета, но и к образу Хотспера — символа традиционной сословной этики знати: здесь объяснение истории его антипода — Генриха IV.

В драмах Шекспира мы, таким образом, находим мас­су оттенков в трактовке ценности, которая именуется «знатностью». Наиболее отчетливо сословное возвышение дворянства отрицается представителями простонародья. Устами могильщика Шекспир утверждает: «Нет старин­нее дворян, чем садовники, землекопы и могильщики, они продолжают ремесло Адама» («Гамлет», V, 1). Гамлет раздумывает над бренностью земных почестей и титулов, наблюдая за могильщиком, который выбрасывает на поверхность череп. Кому он мог принадлежать: придворно­му, которому величие не позволяло замечать простых смертных, или лорду, кичившемуся славой предков?.. А теперь церковный сторож бьет его по скулам лопатой. «Поразительное превращение» (там же).

Наконец, в драме «Все хорошо, что хорошо кончает­ся» глашатаем воззрений, отрицающих превосходство унаследованного титула над личной доблестью, выступает не кто иной, как король. Личное достоинство челове­ка — более безошибочное основание для суждения о его благородстве, чем родословная. Когда граф Бертрам отказывается от брака с Еленой только на том основании, что она дочь бедного лекаря, король философски заме­чает: «Странно, что наша кровь, одинаковая у всех по цвету, весу и теплу, служит причиной для различий» (II, 3). Однако в последнем случае ситуация исключительная: Елена, исцелившая безнадежно больного короля, тем самым могла претендовать на личное (дарован­ное ей) дворянство.

И все же не эти примеры определяют типичную для драм Шекспира концепцию социальной этики. Идеаль­ным, по-видимому, ему представлялся аристократический строй, воплощавший в себе оба критерия: принцип родо­витости в государстве и принцип личного достоинства че­ловека в гражданском обиходе. Этот идеал провозглашен устами короля Генриха V:

…Мы ценим лиц ученых…

Мы ценим родовитых…

……………………………………….

Украшенных дарами совершенства.»

«Генрих V», П, 8

Однако в окружавшем Шекспира обществе все еще безраздельно царил принцип «лучшей крови», и это не могло не сказаться в тех случаях, когда в пьесах прямо или косвенно отражалась идеология «власть имущих».

В той же хронике «Генрих V» один из приближенных короля обращается к нему с просьбой:

Позвольте обойти нам поле битвы,

Убитых сосчитать, предать земле

Дворян отдельно от простых людей.

Там же, IV, 7

Павших в сражении дворян называют по имени, у про­стых солдат нет имен, в лучшем случае справляются об их численности.

Только в одном отношении елизаветинское общество отступило от средневекового идеала знати: оно было враждебно старой феодальной знати — своевольной, мя­тежной, привыкшей вступать с королем в «отношения до­говорные», но не желавшей мириться с безраздельным господством королевского права, с положением поддан­ных и королевских слуг.

И хотя ко времени Елизаветы такого рода знать была уже крайне малочисленной, тем не менее ее своеволие, вероломство, мятежность представляли определенную опасность для королевского мира. Уничтожающая харак­теристика этой знати содержится в драме «Генрих IV». Ее типичный представитель — Гарри Перси, сын графа Нортемберленда, весьма недвусмысленно прозванный «горячей шпорой». Слава — вот тот идол, которому Хотспер молится, служит, посвящает всю свою жизнь. Однако поле, на котором она произрастает,— не труд, не твор­чество, а война, кровопролитие. «Скорее смирюсь с утра­той хрупкой жизни, чем гордой славы…» («Генрих IV», ч. I. V, 4). Хотспер безрассудно храбр, он признан пер­вым рыцарем королевства.

Нет дворянина, признает его соперник принц Уэльский, кто бы был

…Средь дворян… такой

Отважно юный, ревностно отважный,

Бесстрашный рыцарь, что украсить мог бы…

Подвигами наше время.

Там же, ч. 1, V, 1

Сам же он не скрывает, что им движет лишь мысль одна — о подвиге, неутомимая жажда славы, которую «делить не надо с соперником своим». Неудивительно, что он бредит войной: «Носов разбитых, черепов дырявых по­больше нам давай!» (II, 3). Разумеется, принц Генрих, в юности далеко не образец «благочестивой жизни», имел повод потешаться над безрассудной воинственностью Хотспера. Перебив до завтрака шесть или семь дюжин шотландцев, он затем, вымыв руки, обращается к жене: «Мне надоела эта спокойная жизнь! Мне не хватает «дела»!» — «О милый Гарри,— спрашивает она,— сколь­ко человек ты убил сегодня?» — «Напоите моего Чалого,— говорит он и отвечает через час: — Человек четырнад­цать, сущие пустяки» (там же). Поиск «настоящего дела» выливается для него в конечном итоге в заговор против короля и в мятеж, потрясший все королевство.

Ослушник королевской воли (Перси отказывается пере­дать королю захваченных в плен шотландцев), он при­знает только одну форму связи с королем — «договор­ную», на условиях «уступка за уступку», иначе говоря, он признает себя не подданным, а только «договариваю­щейся стороной». Естественно, что рамки «королевского мира» ему тесны, поскольку «право» определяется для него лишь силой, к тому же королевскому праву он про­тивопоставляет свое «родовое право». Итак, перед нами столкновение двух начал: государственного и феодально­го. Мятеж Перси — предвестник растянувшейся почти на целое столетие феодальной смуты и усобиц. Он — оли­цетворение тех общественно-политических нравов, кото­рые известны в истории Англии как «незаконнорожденный феодализм» 21.

Характерен «механизм» феодального (антигосударст­венного) заговора. Все заговорщики — родичи Хотспера: его отец, Нортемберленд, его дядя, Вустер, его шурин, Мортимер, тесть Мортимера — Глендауэр, наконец, шот­ландец Дуглас, всегда готовый воспользоваться внутрен­ней смутой, чтобы поживиться на английской земле. Оче­видно, что перед нами не «возмущенные подданные», не политическая оппозиция, не общественное движение, а вы­ступление феодального клана, который хотя и не может претендовать на английский трон, но стремится им рас­поряжаться по своему усмотрению. «Коль жить, так королей свергать; коль смерть, так славная, чтобы принцы гибли с нами!» — провозглашает Хотспер (там же, V,3).

Еще одна деталь: восстание только «планирует­ся», а его участники уже готовы сцепиться из-за непо­деленной добычи. Англию делят на части руководители мятежа, и «идеальный рыцарь» Хотспер предстает скорее главарем банды грабителей, чем политиком, преследую­щим государственные интересы. «По-моему, — заявляет он, глядя на карту Англии, — владение мое от Бертона на север меньше ваших. Взгляните, как излучина реки боль­шой кусок… моих владений лучших отрезает» (там же, III, 1).