Шекспир и история

Современное шекспироведение все более склоняется к системному рассмотрению двух тетралогий при соблюде­нии принципа историзма.

Исторические хроники правомерно рассматривать как модусы решения одной и той же проблемы: королевская власть и личность ее носителя. В самом деле, Ричард II обладал с юридической точки зрения безупречным титулом суверена, однако он начисто был лишен чувства исторической ответственности, связанной с ним. Употреб­ление власти по личной прихоти превратилось в злоупо­требление ею. Генрих IV обладал качествами государст­венного мужа, но был узурпатором короны и убийцей низложенного им короля. Юридическая ущербность титу­ла и моральная ущербность личности короля мешали ему «спокойно» править королевством. Генрих V обладал законным титулом (полученным по наследству от неза­конно присвоившего его отца), а личные качества пра­вителя были настолько преувеличены счастьем победо­носного для англичан сражения при Азинкуре (1415), что стали еще при его жизни олицетворением непревзойден­ной доблести. Генрих VI обладал законным, наследствен­ным титулом короля, но явно им тяготился из-за неспо­собности нести бремя ответственности, связанной с ко­ролевской властью. Наконец, Ричард III—традиционно утвердившийся образ короля-тирана. Однако было бы ошибочно делать вывод, что перед нами своеобразное ал­легорическое изображение истории. Наоборот, историче­ские пьесы Шекспира были полны жизни и значения для его современников и даже мы — через столетия — воспри­нимаем их гуманистический пафос не как декламацию, а как волнующую глубоким трагизмом одиссею народа Англии, как грандиозный ренессансный эпос. И разве такие поставленные в нем проблемы, как личность и власть, власть и совесть, власть и закон, власть и ответ­ственность и им подобные, — разве могли бы они приоб­рести столь непреходящее звучание, если бы их смысл не был раскрыт столь многогранно на материале жи­вого, поистине всенародного опыта — на материале исто­рии.

Но ведь история — не только прошлое, это и настоя­щее и будущее. Драматизация подобного материала дава­ла возможность хотя и косвенно, но совершенно недву­смысленно комментировать настоящее, раскрывать содер­жание драматических конфликтов своего времени в терминах реальностей человеческой жизни и человече­ских отношений.

В каждом более или менее значительном характере Шекспир раскрывает определенную грань логики самого исторического процесса, а в столкновениях этих харак­теров — скрытые пружины, двигавшие этот процесс. Поэтому определять жанр драмы, созданной Шекспиром, только эпитетом «историческая» представляется недоста­точным. Речь должна идти о философско-исторической драме.

В целом историческое видение Шекспира складыва­лось постепенно, уточнялось и обогащалось от одной хроники к другой, и в той же степени уменьшалась за­висимость драматурга от организации материала и интерпретативных принципов его источников. Так, первая тетралогия гораздо больше, явственнее окрашена провиденциалистской доктриной истории, нежели вторая. В осо­бенности «Ричард III». Если вспомнить, что в этой хро­нике речь идет о событиях, непосредственно связанных с воцарением правившей в стране династии, то довольно точное следование Шекспира установившейся традиции можно объяснить не только недостаточностью опыта. Оп­ределенная печать неисповедимого «промысла божия» лежит и на более отдаленной по времени (хотя и первой по написанию) трилогии «Генрих VI». Генрих VI — не­счастный король, он унаследовал корону годовалым мла­денцем. Врагам королевского мира и порядка только этого и нужно было, чтобы ввергнуть страну в хаос междоусо­биц. Все же этого оказалось мало: король-младенец также унаследовал и неоконченную войну с Францией, удача в которой выпала на долю Франции (кстати, не только из-за пробудившегося в недрах ее народа чувства патриотиз­ма, но не в малой степени также из-за все ярче разгорав­шейся распри в верхах английской знати). Наконец, едва повзрослев, по «совету» одной из придворных клик Ген­рих заключил политически бессмысленный брак, только усиливший интриги и соперничество при дворе.

Все это было вполне созвучно провиденциалистской мо­тивировке событий, столь характерной для Холла и Холиншеда.

Однако уже в этих опытах Шекспир проявил значитель­ную самостоятельность, сказавшуюся не только в отборе и сочленении фактов, диктуемых законами сценического искусства, но и в постановке того, что мы назвали бы сверхзадачей — вопроса о смысле истории. Уже в первой тетралогии заключена парадоксальная мысль: Генрих VI был слишком человек, чтобы в сложившихся условиях оказаться удачливым королем. Правда, Шекспир здесь просто «повторил» открытие Макиавелли: политическая и человеческая (житейская) мораль — две морали, но в отличие от последнего Шекспир отверг такое раздвоение морали, которая оправдывает аморальность (с человече­ской точки зрения) политики «высшими интересами го­сударства». Вот почему в рассматриваемой трилогии по мере приближения к финалу смещаются акценты: Ген­рих VI предстает не как непригодная личность, несоот­ветствующая требованиям времени, а, напротив, как личность, возвышающаяся над миром безграничного че­столюбия, предательства и нечеловеческой жестокости. В той мере, в какой все более беспомощным становится король Генрих, чем явственнее становится его банкрот­ство как короля, политика, военачальника, тем больше он как человек выдвигается драматургом в центр драмы в качестве судьи над происходящим вокруг. Столкнове­ние Генриха VI лицом к лицу с Ричардом Глостером символизирует содержание, пожалуй, основного урока всей трилогии: Генрих VI — негодный политик, поскольку он руководствовался на троне нормами общечеловеческой морали. С другой стороны, Ричард Глостер, прекрасно усвоивший различие между этими нормами и нормами морали политической, пытается поставить последние на службу не идеалу государственности, а своего личного безграничного честолюбия. Иными словами, Ричард Гло­стер—воплощение чисто феодального династа, прошед­шего выучку в школе ренессансной политики.

Итак, каковы же характерные черты историзма Шекс­пира? Наиболее важная его особенность заключалась в том, что драматизированная им действительность была развивающейся, меняющейся.

Этот факт устанавливается с наибольшей очевидно­стью при рассмотрении того, как Шекспир осмысливает временной параметр истории. Сознание различия истори­ческих времен — даже в рамках одного столетия — обна­руживается при сравнении первой и второй тетралогии. Такт мир Ричарда II явно более архаичен в сравнении со временем Генриха IV, не говоря уже о времени Ричар­да III. И дело не только в том, что в первом случае мы еще сталкиваемся с таким анахронизмом, как судебный поединок, который уже трудно представить себе в более позднее время. Гораздо важнее, что отмеченное выше различие времен раскрывается в различных концепциях власти и столь же различных формах распоряжения ею.

Далее, в хрониках Шекспира явно прослеживается мысль о том, что, вопреки текучести, непостоянству, зыб­кости дел человеческих, вопреки зримому хаосу событий, интригам, заговорам, переворотам, мятежам и кровопро­литиям — этим следствиям неистовств постоянно борю­щихся на исторической сцене сил, в истории действуют определенные закономерности, которые способен постичь человеческий разум. На вопрос, возможно ли из наблю­дений над причинами отдельных и разрозненных событий сделать вывод о более общих основаниях исторических перемен, Шекспир отвечает утвердительно.

Однако обнаруживаемые им закономерности в исто­рии столь же бедны, сколь узкой рисовалась вообще сфе­ра исторического бытия. Начать с того, что для Шекспира (как и для гуманистов вообще) из этой сферы была почти полностью изъята область социального. В целях анали­тических сфера социальной жизни делилась между по­литикой (включавшей общественное устройство) и этикой (включавшей общественную и индивидуальную мораль). Но что же с этой точки зрения являлось субстратом исто­рии или, иначе, что в обществе было подвластно истории (т. е. изменению), если, разумеется, суть истории вслед за гуманистами усматривать именно в изменениях? Из анализа хроник Шекспира следует, что общественный индивид представлен в истории только посредством «при­рожденных» сословных функций, он включен однажды и навсегда в «государственное целое», «политическое тело» и только как носителя этих функций его и знает ис­тория.