Шекспир и история

…Старайся

Представить прошлое прекрасным сном,

Очнувшись от которого одно лишь

Узнали мы — что побратался я

С жестокой неизбежностью, родная,

Союз с ней насмерть заключив…

Там же, V, 1

Вообще, только лишившись короны, а вместе с ней иллюзий, вытекавших из доктрины божественного права королей, Ричард прозрел. Он вдруг увидел, что государ­ство — это не родовое поместье, которым можно распо­ряжаться по усмотрению собственника, что жизнь, общество развиваются по законам, над которыми даже «по­мазанник божий» не властен, а сам должен сверять по ним свои действия, если желает сохранить не только ко­рону, но и голову.

Вот так и с музыкою нашей жизни.

Сейчас я чутким ухом отмечаю

Неверный такт в расстроенной струне,—

А в строе государственном своем

Нарушенного такта не расслышал.

Там же, 5

«Я время убивал, но, им убитый, теперь часами стал я для него: „Минуты — мысли, тиканье их — вздохи, на циферблате глаз — их бденья знаки”» (там же).

Итак, Ричард II — олицетворение еще одного опыта феодального, провиденциального по своей сути ответа на запросы времени.

Психологически и исторически многогранно анализируется проблема времени в хронике «Генрих IV». Преж­де всего очевидно, что время уже стало предметом всеоб­щего интереса, интереса не средневекового, а ренессансного. Стержень проблемы не в констатации краткости от­пущенного человеку срока на земле, а в характере реак­ции героев драмы на это заключение.

В пьесе «Генрих IV» мы сталкиваемся с политиком, успешно воспользовавшимся временем, поскольку он уразумел его природу. В двух отношениях именно Лан­кастеры, а не Иорки (хотя хронологически все выглядит наоборот) подготовили исходные посылки тюдоровской реакции на вопросы времени. Во-первых, они признали изменчивость времен в качестве постоянно действующе­го принципа политики и, во-вторых, увидели в «законном наследовании» престола, т. е. в преемственности власти — от отца к сыну, важнейший стабилизирующий фактор и мире феодальных распрей, полном диких случайностей. Этим было заложено начало формирования высшей цен­ности в тюдоровской концепции власти — преемственно­сти среди изменчивости.

Известно, что Ланкастерам, оказавшимся (в лице Ген­риха Болингброка) на английском престоле в силу воле­вого акта — низложения Ричарда II, акта, разрушившего и опрокинувшего указанный принцип,— крайне важно было восстановить эту гармонию в отношении собственной династии и тем самым засвидетельствовать, что они не враги времени, а его орудие. В «Генрихе IV» именно эта забота сталкивается с явным нежеланием и неспособно­стью наследника Генриха IV взять на себя ответствен­ность, вытекающую из принципа преемственности. Его беспутная юность — типичный образец феодального пре­небрежения временем. В глазах практичного и расчетли­вого Генриха IV это превращало принца в «призрак наследника», что было равнозначно мятежу в собственном доме.

Но, как показало грядущее, суждение явилось оши­бочным. Когда настал час испытаний для отцовского тро­на — на севере Англии вспыхнул грозный феодальный мятеж,— принц Генрих проявил волю и ум, чтобы взять на себя историческую ответственность, вытекающую из той гармонии времен, врагом которой он столь долго ка­зался.

Все искуплю я головою Перси;

Под вечер дня, отмеченного славой,

Осмелюсь вам сказать, что я — ваш сын.

«Генрих IV», ч. I, III, 2

Так впервые аргумент времени стал орудием «возрож­дения» принца. Принц изъявил готовность порвать с со­зерцательным восприятием окружающего (позиция «при­роды») и занять позицию активную, деятельную (пози­ция «истории»). И если в начале драмы «Генрих IV» принц Генрих, этот «беглый участник» жизни, по сути дела, стоит в одном ряду с Ричардом II, то по мере раз­вития сценического действия он постепенно отдаляется от него и в конце концов оказывается на противополож­ном полюсе.

Таким образом, если Ланкастеры, вопреки ожиданиям, сумели основать династию, если они оказались гораздо ближе к.Тюдорам, нежели хронологически более близкие к ним Йорки, то это случилось потому, что их мир был миром времени. На различных социальных уровнях этот мир выступал своей особой гранью. Время требует от че­ловека сосредоточения. На уровне повседневности это проявляется в записывании человеком утром того, что предстоит сделать в течение дня; на уровне государя — в строгом следовании долгу. Другими словами, на всех уровнях жизнь в мире времени возможна только как вы­бор среди разнонаправленных «интересов». Именно по­этому историческое время оказывается единственным ор­ганизующим началом жизни, им создается функциональ­ное единство, соподчинение заложенной в мире и в человеке «разносторонности». Богатство — не для мотов­ства, а для разумной траты. И если Ланкастеры утвер­дились на престоле Англии без малого на столетие, то объяснение этому следует искать в умении слушать время. Пусть мир времени скучен, но он важен, пусть он ограничен и эмоционально беден, зато он устойчив, мир устоявшихся ритмов, что предпочтительнее зигзагов «ак­теров», живущих одним воображением или по «собствен­ному календарю».

Наконец, в пьесе «Генрих IV» представлено и время счетное, чисто внешнее по отношению к круговороту че­ловеческих дел. В самом деле, прислушаемся, о чем бесе­дует мировой судья Шеллоу со своим управляющим:

Д е в и.

Да, вот еще сэр, чем же мы засеем ту большую пашню — пшеницей?

Ш е л л о у.

Да, красной пшеницей, Деви.

Д е в и.

Да, сэр. А вот счет кузнеца за ковку лошадей и за плуги.

Ш е л л о у.

Проверь счет и заплати.

Там же, ч. II, V, 1

Хотя жизнь в доме Шеллоу течет во времени, но время здесь лишь отметка для памяти следования неизмен­ного. Это время не историческое, а циклическое — однаж­ды заведенных и повторяющихся действий. Его носите­ли — истинные «подданные времени» в отличие от тех, кто стремится его оседлать. И хотя, будучи поверженны­ми, последние признают свою судьбу лишь «игрушкой» в руках времени, они живут в постоянном поединке е ним. Только дающий о себе знать закон природы — ста­рость и немощь — заставляет признать его суверенность по отношению к делам человеческим. На первый план выступает объективное время, время как необходимость поступать так, а не иначе, диктующее политику его дей­ствия безотносительно к его субъективным желаниям. Здесь скрывался зародыш идеи исторической закономер­ности — объективного сцепления событий, которое силь­нее воли государя. Так, на жалобу одного из мятежников, поднявших оружие против Генриха IV, приближенный короля граф Уэстморленд ответил: «Добрейший лорд, по­стигнув роковую неизбежность событий наших дней, вы убедитесь, что ваш обидчик — время, не король» (там же, ч. II, IV, 1).

В завершение нашего анализа проблемы времени в исторических хрониках Шекспира мы должны остановить­ся на образе «шута (глупца) времени». Кто это? Это прежде всего политикан, действиями которого руководит конъюнктура. Перед ним не возникает вопрос: куда в ко­нечном счете направлен поток времени, отдельный момент в его течении приобретает для него абсолютное значение.

Разумеется, политикан может рассчитывать только на мимолетный успех (у Шекспира — он у времени лишь «краткосрочный арендатор»). Смешивая «больное», «рас­строившееся» время со «здоровым», принимая такой пово­рот его за общее направление потока, «подданные време­ни» отдаются слепой власти случая, берут у счастья «час в наем» (Сонет 124). Таковы мятежные бароны, по­желавшие воспользоваться в корыстных целях «юридиче­ской слабостью» и моральной «запятнанностью» королев­ского титула, унаследованного Болингброком от низло­женного им Ричарда II.

Итак, открытие исторического времени было по своему значению огромным скачком в миропонимании, и самопо­знании человека. Оно обусловило поворот человека к окружающей его действительности, и прежде всего к со­циальной действительности. В результате открылась исти­на, совершенно чуждая средневековому сознанию: жизнь постоянно ставит человека перед выбором, и неумолимое время оставляет ему лишь одну-единственную возмож­ность — деятельность, дальновидность и расчетливость в обращении со временем. Аргумент времени раскрыл нич­тожность традиционных этических ценностей, основанных на созерцательном отношении к миру. Однако Возрож­дение ни в коей мере не повинно в том, что из всего богатства человеческих реакций на открытие времени бур­жуазный век фиксировал внимание лишь на одной, превратившейся в символ веры рыцарей так называемого первоначального накопления: «Время — деньги».