Шекспир и история

Формирование такого понимания смысла категория времени имеет две особенности: во-первых, произошло это не сразу, а в течение нескольких столетий (прин­цип историзма окончательно восторжествовал только в XIX в.) и, во-вторых, наиболее ощутимый вклад в раз­работку этой проблемы (поскольку речь идет о периоде Возрождения) внесли не столько «профессиональные» историки и философы, сколько такие титаны литературы этого периода, как Петрарка, Рабле и Шекспир. И хотя хронологически Шекспир стоит в этом ряду последним, значение его творчества в повороте европейской культуры к проблеме историзма столь велико, что оно заслуживает специального рассмотрения.

Если даже отвлечься от присущей гению Шекспира глубины и многосторонности мировидения, он, как автор. Целых циклов исторических драм, острее других воспри­нимал значение времени в судьбах народов и государств, равно как и отдельных исторических личностей. Хотя бы поэтому он должен был самым непосредственным образом решать задачи художественного исследования историче­ского времени.

Средневековые представления о времени

В той или иной степени время всегда было элементом человеческого сознания. Человек средневековья воспринимал время как бы в двойном измерении 2: естественном и историческом, т. е. как течение круговое (циклическое) и линейное (развернутое). В первом случае представление о времени отражало родовой и — сквозь его приз­му — непосредственный индивидуальный опыт, во втором случае перед нами представление, привнесенное в средне­вековое сознание христианством. Однако в обоих случаях картина мира, рисовавшаяся ему, была по сути насквозь статической и лишь внешне подвижной. Первое из ука­занных представлений может быть названо натуралистическим, в нем отразилась вся мера слитности средневеко­вого человека с природой, естественной связанности его сознания родовыми узами, обусловленности образом жиз­ни, спецификой материального производства.

Средневековое общество — в основе своей земледельческое общество. Смена времен года не только диктовала земледельцу характер и ритм его труда, но и формирова­ла многие стороны его мировидения. В этом видении вре­мя представляло собой круговорот и измерялось естест­венными циклами: движением небесных светил, числом снятых урожаев, сменой поколений в роду и т. д., отсчи­тывалось «вехами», хранившимися в памяти, т. е. метри­кой больших делений. Когда же памяти не хватало, оста­валось определение — «с незапамятных времен».

Ощущение естественной размеренности бытия велико­лепно передано Шекспиром в драме «Генрих VI» 3.

…Мнится мне, счастливый жребий —

Быть бедным деревенским пастухом,

Сидеть, как я сейчас, на бугорке

И наблюдать …………………..

Уж столько дней, как в тягости овечки,

Чрез столько-то недель ягниться им;

Чрез столько лет я буду стричь ягнят.

Так дни, недели, месяцы и годы

Текли бы к предопределенной цели,

Ведя к могиле седину мою.

«Генрих VI», ч. III, II, 5*

(* Здесь и далее римской цифрой обозначается акт, арабской — сцена. Пьесы цитируются в переводах Е. Бируковой, Т. Гнедич, Ю. Корнеева, М. Кузмина, А. Курашовой, П. Мелковой, Вл. Морица, Б. Пастернака, А. Радловой.)

Согласимся, что с точки зрения современных стандар­тов средневековье проявляло потрясающее безразличие к фактору времени. Это было обусловлено рядом причин. Прежде всего человек той поры отнюдь не сознавал себя в качестве индивида, противостоящего времени «один на один». Наоборот, как член более или менее обширной естественной общности (родовой, племенной) он рассмат­ривал время сквозь призму «коллективного сознания».

Примитивное сознание — сознание синтетическое. Вме­сто расчленения окружающей действительности на на­чала природы и человека оно отражает их в нерасторжи­мом единстве; вместо различения моментов времени в по­рядке их следования: прошлое, настоящее, будущее — оно охватывает их, по сути, как одновременные. Человек с подобным видением мира окружен прошлым, оно про­должается в настоящем, а будущее — это то же «вчера», но которое наступит «завтра». И в самом деле, если поря­док и характер событий твердо фиксирован, то законом жизни становится неизменность. Связь человека с родом столь велика, что смерть, исчезновение одного из членов такой группы не очень занимает остальных. Главному — существованию группы как целостности — это событие не угрожает: уход одного из ее членов восполнится рожде­нием нового, функции умершего возьмет на себя юноша, прошедший обряд инициации. Таким образом, смена от­дельных членов общности, весьма напоминавшая ему сме­ну и обновление в природе, не угрожала устойчивости и преемственности общности. Последняя в его сознании как бы приподнималась над временем.

Уверенность в нерушимости и неизменности суще­ствующего порядка вещей в общности порождала то созерцательно-отстраненное отношение к течению времени, которым были обусловлены многие черты средневековой культуры.

Второе из упомянутых выше средневековых представ­лений о времени формировалось под влиянием христиан­ской традиции. Это было время календарное, счетное; точкой отсчета для него служило «рождество Христово». От этого провиденциального и вселенского события время отсчитывалось в прошлое — вплоть до «сотворения мира» и в будущее — вплоть до его конца («светопреставления»). Содержание христианской категории времени может быть раскрыто только в сопоставлении с его антиподом — вечностью. Время олицетворяется зыбким, преходящим, вечность же — неизменным, первое господствует только в «царстве земном», второе олицетворяет «царство небесное». И хотя эти два «царства» разделены пространственно, очевидно, что первое выступает по отношению ко второму, как относительное к абсолюту.

Человек, «низвергнутый» после грехопадения в царство времени, вместе с тем не отторгался и от царства вечности. Результат подобного раздвоения сознания мог быть лишь один: там, где вечность выступает «эталоном» для времени, там время наполняется чисто негативным содержанием 4. В самом деле, церковное летосчисление лишало человека исторической ретроспективы (сводя ее к нескольким тысячелетиям от «сотворения мира»), равно как и перспективы, напоминая верующим о близости «конца времен». Время христианского мифа — это, по: сути, краткий промежуток, заключенный между двумя сферами вечности: «от грехопадения», с одной стороны, и «до светопреставления» — с другой. Это было время линейное, время как необратимое следование событий (столько-то лет от «сотворения мира», до или после «рождества Христова» и т.д.). Однако за фасадом линейного времени при ближайшем рассмотрении снова обнаруживалось время цикличное. Цикл — символ постоянства в текучем, возвращения к себе, соединения конца с нача­лом. Сила этой тенденции в средневековом восприятии времени была столь велика, что ее не сумело преодолеть и христианское мировидение. В самом деле, подчеркивая, что вместе с христианством в европейской культуре восторжествовало линейное время, не следует упускать из виду, что это время имело своим центром уникальный, существенный и всеопределяющий факт: рождение, жизнь и смерть Христа, в котором заложены и начало времен (поскольку вся предшествующая ему история — с мо­мента грехопадения — была лишь его предвосхищением) и конец его (поскольку он антиципирован обещанным «вторым пришествием» Христа). Но если история от нача­ла до конца дана в едином и единственном событии, тс она может свестись лишь к постепенному раскрытию заложенного в нем сверхъестественного, мистического содержания. Итак, история — это драма с известным нача­лом и известным концом. Ее развертывание оказывается линейным только потому, что она укладывается в один цикл, в круг, выпрямленный в линию.

Наиболее яркое выражение это нашло в идее «мировых монархий» (ассиро-вавилонская, персидская, греческая и римская). Хотя эти монархий следовали во времени одна за другой, история каждой из них представляла собой замкнутый круг, в котором повторялись одни и те же стадия: становление, расцвет, упадок и гибель. Эпохи не соединялись между собой продолжающейся историей: каждая приходила к концу, следующая начинала с нача­ла. В итоге суть линейного движения сводилась к круго­вороту. Время оказывалось разрезанным на различной длины отрезки, каждый из которых неизменно превра­щался в круг.