Что было, что будет

— Зато ты, похоже, много о нем знаешь.

— Мы что, обсуждаем нашу личную жизнь? Взгляд ее совсем раскалился, прямо добела.

— Хочешь поговорить о твоей матери и обо мне?

— Ничего подобного. — Стелла пошла на попятную. — Господи, нет, конечно. — Она задумалась с весьма кислым выражением физиономии. Неужели мать влюбилась? От одной этой мысли начала болеть голова. Она взглянула на пчелиный рой. — Как много пчел. Не боишься, что тебя искусают?

— Смотри.

Мэтт подошел к пчеле, дремавшей на одной из срезанных ветвей, и схватил ее в кулак. Когда он разжал ладонь, то Стелла увидела, что пчела обалдело помедлила секунду, а потом спокойно полетела по своим делам.

Стелла расхохоталась:

— Ты спятил.

— А ты выкрасила волосы.

— Я сделала это в честь нее, — сказала Стелла, и ей почему-то захотелось заплакать. — Я хотела, чтобы хоть кто-то помнил о Ребекке.

— Я тоже этого хотел.

Стелла стояла на давным-давно знакомом углу и в то же время чувствовала себя потерянной. Неужели они с Мэттом хотели одного и того же?

— Я думаю, ты его заслужила.

С этими словами Мэтт достал из кармана компас, который принесла ему Дженни.

— Это подарок твоей матери. Кажется, он достался ей от бабушки. Но думаю, он предназначался тебе.

— Ты что, пытаешься купить мою дружбу?

— Не-а.

— Тогда что ты пытаешься сделать?

— Убрать уродливое дерево.

Мэтт вернулся к работе, а Стелла еще какое-то время понаблюдала за ним. По всему городу разносилось эхо от гула пчел и его пилы. Людям приходилось кричать, чтобы их услышали, а некоторым, кто никогда не любил сладкого, даже захотелось меда.

Потом Стелла решила испробовать компас Ребекки. Он показывал строго на север и сам был на ее ладошке холодный, как север. Она прошла с полмили, а когда подняла глаза, то оказалось, что она стоит перед библиотекой. Вот куда он ее привел.

Миссис Гибсон уже запирала дверь, но согласилась впустить Стеллу, чтобы та пробежалась по залу и поискала потерянный браслет. Миссис Гибсон прекрасно все понимала. Она была не склонна к поверхностным суждениям; ее родная дочь Соланж, когда была подростком, выкрасила волосы в синий цвет и убежала в Нью-Йорк, чтобы стать актрисой.

«Ступай», — велела миссис Гибсон, отпирая дверь, вырезанную из местной древесины, еще одного огромного дуба, поваленного в те времена, когда еще не успел родиться ни один из нынешних жителей города.

Стелла последний раз солгала, но эта ложь была безобидной. Браслет, подаренный отцом, как всегда, висел на запястье. Ложь легко слетела с ее языка — вот насколько близка она была к правде.

«Две минуты!» — прокричала ей вслед миссис Гибсон, но Стелле вполне хватило этого времени, чтобы вбежать и оставить дядину диссертацию на столе читального зала в историческом отделе. Рядом стоял шкаф с важными экспонатами: городская печать Юнити, дарственная земель от короля, письмо Линкольна родителям Антона Хатауэя, в котором говорилось о храбрости юноши, отдавшего жизнь за свою страну.

— Я вижу, ты нашла то, что искала, — сказала миссис Гибсон, когда Стелла вышла из библиотеки.

Девочка подняла руку и позвенела колокольчиком на цепочке.

— Каждый раз, когда кто-то умирал в этом городе, звонили в колокол, что висел в старом Городском собрании. Но для Ребекки звонить не стали. Мэтт написал об этом в своей диссертации.

— Разве?

— Городское собрание сгорело дотла во время большого пожара. Тогда же и колокол расплавился. Мэтт рассказывал мне об этом.

Стелла вспомнила слова о колоколе в последней главе диссертации. Она невольно проследовала за миссис Гибсон к ее машине, желая еще послушать про дядю Мэтта.

— Он хороший человек, из него выйдет хороший преподаватель. Я рада, что он все-таки получит свой диплом.

— Почему бы ему не получить его? — сказала Стелла.

— Вот и я о том же, — согласилась библиотекарша. — Диссертация обязательно найдется.

Миссис Гибсон села в машину и укатила, а Стелла постояла еще немного, глядя, как дым из выхлопной трубы превращается из черного в синий, а затем в серый. Покинув парковку, Стелла отправилась в чайную окружным путем. Она прошла мимо пожарной каланчи, которой никогда бы не было без Лиони Спарроу, начальной школы, основанной Сарой Спарроу, и Городского собрания, построенного спустя несколько лет после того, как Розмари Спарроу промчалась по лесу, как лань, и спасла всех мальчиков, воевавших с врагом. В этот час весь город казался синим — и белые дома, и церковь со шпилем, и Городское собрание, и вокзал с часами, отбивавшими время. Синими были и тени платановых деревьев, и сирень, и тротуары; такая синева случается перед наступлением темноты, когда опускается глубокая ночь и большинство людей спит хорошо, а остальным — с неспокойной совестью, влюбленным, старикам, горемыкам — приходится просто ждать того, что принесет с собою ночь.

3

Старик Илай Хатауэй заболел; его подвело, чего он всегда опасался, сердце. Вначале его доставили в Гамильтонскую больницу, затем отвезли в Бостон, чтобы там проконсультироваться со специалистами, а потом, когда ему начало казаться, что он превратился в посылку, которую не могут доставить ни по одному адресу, его привезли в Норт-Артур, в дом престарелых, что стоял в конце Хоупвелл-стрит. Несмотря на возраст, Илай был крепок и выдержал несколько сердечных приступов, смертельных для любого другого. В его роду часто страдали болезнями сердца и рано умирали, поэтому он всю жизнь старался держаться подальше от всех сердечных дел. Он так и не женился, не завел детей, не растратил ни цента из семейного капитала, который только увеличивался с годами по мере того, как постепенно распродавались, акр за акром, земли из первоначального надела Хатауэев. Илай мог бы не работать, но предпочел водить такси; ему нравилось, что все в городе знают его по имени. С возрастом жители Юнити начали считать его обаятельным, а вовсе не сварливым. Соседи кормили его обедами и рождественскими пирогами, Энида Фрост, заправлявшая билетной кассой на вокзале, каждый день последние двадцать два года заваривала Илаю Хатауэю кофе и ни разу не попросила взноса в «кофейный фонд».

Но теперь, в доме престарелых, Илай сделался совсем сварливым, но кто бы стал его винить? Медсестры беспрестанно кололи ему пальцы иголками, чтобы проверить уровень инсулина, или нацеживали целые плошки крови для подсчета белых кровяных телец. Он умирал, это было видно без всяких тестов, и перспектива не слишком его радовала. Новый водитель, некий тип из Монро, купил у Илая такси по дешевке и, вероятно, уже драл три шкуры с людей, которых просто нужно было подвезти домой. Илай никогда не запрашивал больше пяти долларов, и никто из пассажиров не догадывался, что его счет в сберегательном банке достиг таких размеров, что президент банка, брат Генри Эллиота Натан, каждый год приглашал Илая на обед в День благодарения. Банк следил за всеми инвестициями Хатауэя, так как Илай был убежден, что финансовые операции плохо сказываются на сердце, а при его наследственности он не мог этого допустить. Все это время богач водил такси и считал пару ботинок никудышной, если они служили ему меньше десяти лет. Но даже если бы он воспользовался своим богатством, разве это что-то изменило бы? Все равно он в конце концов оказался бы в доме престарелых с багажом самого необходимого: немного одежды, стаканчик для бритья, очки, от которых было мало толку, старомодная бритва, пользоваться которой ему запретили сестры, и серебряная звезда на цепочке, которую он носил на шее.

Когда доктор Стюарт пришел навестить пациента, Илай поначалу его не узнал, хотя лечился у него лет сорок. Илай принял дока за какого-то старикана из соседней палаты, который от нечего делать блуждал по коридорам и осматривал людей. Илай натянул простыню до шеи и велел доктору убираться, но умолк на полуслове, когда заметил девочку. Он сразу ее узнал. Доктор Стюарт наклонился, чтобы спросить у Илая, где тот находится, но Илай от него отмахнулся.