Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 43 из 45



17. Отметим позу героя-созерцателя — это чаще всего русская медитативная поза: герой лежит или полулежит на берегу, в траве лесного пейзажа, иногда в кресле: Так обратясь, к себе лицом, / лежал он на песке речном; Оставь лежать меня в бору / с таким как у озер лицам: Я синей лодкой на песке / улегся в трех озер осоке; Себя в траве лежать оставив, / смотрю…; Полулежу. Полулечу; сам в кресле дельты развалюсь и мн. др.

18. Сны — совершенно особая тема, их часто наблюдают персонажи как ранних, так и поздних стихотворений Аронзона. Добавим, однако, что эти особые состояния мозга, даже несмотря на его же собственные слова. . но кто увидит чужий сон? не следует связывать с хорошо объезженной и навязшей у всех на зубах бабочкой из Чжуанцзы.

19. Соответственно поэма и элегия Евгения Баратынского.

20. Здесь, конечно же. имеется в виду его исполнение Итальянского концерта Баха с замедленнным, с такими невероятными паузами Adagio, что невольно начинает казаться, что слушаешь Звенящую тишину или отрывки из 4 '33' ' Кейджа.

21. Ср.: Природы дарственный ковер / в рулон скатал я и з н а ч а л ь н ы й (выделено нами, В.Э.). и, с другой стороны, Я… узнал то. что люди узнают только после их смерти…

22. О. Э. Мандельштам. Восьмистишия, 6.

23. Это восхищение дышит во многих стихотворениях поэта. Так. Э. С. Сорокин признается, что ему «уже много раз хочется быть девушкой. читая сонетНеушто кто-то смеет вас обнять…, которой поэт написал, «восхитившись» красотой одной общей знакомой (37, с. 47).

24. Т. е. Господу. См. выше, прим. 10.

25. Отмечено С.В.Дедюлиным (см. прим. 5).

26. Невольно вспоминается гениальная евангельская ремарка Введенского: Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли (Введенский А. И. Полн. собр. соч. — Анн Арбор: Ардис, 1980, т. 1. с, 142). Отметим, что у Аронзона и Введенского есть немало точек соприкосновения, о чем мы уже упомянули несколько лет назад (37, с. 43), однако это совершенно особая тема, на которой мы не будем сейчас останавливаться.

27. Термин иероглиф, предложенный в начале 30-х гг. Л.С.Липавским. обозначает многозначные в поэике автора слова, всегда им употребляемые с постоянным подразумеваемым контекстом. Этот термин введен в научный обиход Я.С.Друскиным в его работе 3везда бессмыслицы, посвященной сочинениям Введенского (см. комментарий и ним М.Мейлаха: Введенский А. И. Ук. соч., т. 2, 1984). — Подобные построения проводятся в последние годы Е. А. Шварц, выявляющей сходные словокомплексы, определяя их как стихии, которым подчинено все творчество поэта. Так, в Статье об Аронзоне она пишет: «… стихия выбирает себе поэта. как ветер ищет дымовую трубу, чтобы гудеть, а не труба ветер… Холм и свеча у него одновременно символы и любви, и смерти. Он поэт смерти в обличий любви» (113). Стихиями двух других поэтов являются, по ее мнению, вода — для М.А.Кузмнна и одежда (платье) — для А. Кушнера. .



28. Т. е. пиковая дама из одноименной повести А. С. Пушкина (1799–1837).

29. Не можем не привести крайне возмутительное и бесцеремонное по своему тону высказывание Н.Андреевой: «Аронзон жил в замкнутом кружке близких дому людей, в котором были темные, даже несколько душные отношения (?! — В.Э..) — понятные только здесь шутки, намеки, ассоциации, стихи (?! — В.Э.), адресованные друг другу шутливые послания» (95). С другой стороны, мы должны быть благодарны ей эа приведенную замечательную фразу Анри Волохонского об Аронзоне: «Был он, особенно к концу жизни, очень красив» (там же).

30. Аронзон Л. Избранное. — Л… 1979.—58.—3 с. (Лит. приложение к журн. Часы). — В книгу (машинопись) входит всего лишь 42 стихотворения. Запись бесед и два прозаических текста.

Алексей СТЕПАНОВ

ГЛАВЫ О ПОЭТИКЕ ЛЕОНИДА АРОНЗОНА

ВВЕДЕНИЕ

Леонид Аронзон — один из самых значительных и глубоких поэтов послевоенной поры. Когда речь идет о крупном литературном явлении, до сих пор, к сожалению, не знакомом широкому читателю, вероятно, целесообразно сравнить его с явлением намного более известным. И тогда можно сказать, что в 60-е годы Ленинград дал русской литературе двух наиболее замечательных поэтов: Бродского и Аронзона. (Сравнение окажется тем более оправданным, если учесть, что речь идет о почти ровесниках: Аронзон был всего годом старше.) Личная их близость продолжалась недолго, сменившись принципиальным внутренним расхождением. И это не случайно: трудно представить себе поэтов, чьи творческие позиции в большей степени являются антиподами друг другу.

Успех Бродского в начале 60-х гг. поразителен: вопреки почти полному отсутствию официальных публикаций его имя стало известно многим не только в Ленинграде, но и по стране. Восторженная реакция слушателей во время публичных выступлений, множество списков его стихов — характерные черты отношения к Бродскому читателей того времени. Успех у русских читателей сопровождался и весьма ранним международным признанием (которое, заметим, не только не спало, но и укрепилось после эмиграции автора, что свидетельствует о наличии отнюдь не только идеологических причин такого признания). Но вот что любопытно: отечественный читатель сейчас, кажется, несколько охладел к творчеству Бродского. И дело тут, конечно, не в закате дарований поэта — его талант по-прежнему незауряден — и, наверное, не только в труднодоступности западных изданий или в пресловутой «настороженности к эмигрантам», но изменился дух времени, бум славы (если не сказать моды) прошел, и внимание к упомянутым стихам стало более трезвым, спокойным (хотя и не менее серьезным).

Поэзии Аронзона была уготована почти противоположная участь. (Единственное, что их роднит, — это практически полное отсутствие официальных советских публикаций.) Хотя Аронзона и достаточно тепло принимала аудитория 60-х, но до популярности Бродского ему было далеко. Однако сейчас, когда прошло уже 15 лет со дня трагической гибели поэта, его творчество не только не забылось, но напротив, с каждым годом все больше и уважительнее говорят как о нем самом, так и о его влиянии на последующую литературу. Об Аронзоне написано около двух десятков статей и заметок, в самиздатских журналах и антологиях опубликован ряд подборок его стихотворений, вышла небольшая книжка «Избранное» (52 стихотворных и 2 прозаических текста) / 2 /, к настоящему времени подготовлено значительное по объему и текстологической проработке собрание сочинений [1]. Машинописи текстов Аронзона оказываются в самых различных городах. С каждым годом становится все очевидней: мы были современниками большого русского поэта.

Если магистральному пути поэзии 60-х была присуща социальная острота и рациональная ясность, то Аронзон избрал свой, с годами все более непохожий на другие маршрут и — как уже не раз бывало в истории русской литературы — стал представителем боковой ветви ее развития. Поэзии Аронзона, несмотря на ее подчас рельефную предметную точность, свойственна определенного рода условность. Вне зависимости от объектов непосредственного изображения в центре внимания автора находятся состояния не реального мира, а мира собственного сознания, к которому события окружающей жизни прорываются как будто приглушенными, прошедшими сквозь толщу избирательной, трансформирующей работы воображения. В отношении же к реальным предметам преобладает неподвижная созерцательность, отчего очертания поэтического мира приобретают сходство с почти застывшим, в той или иной мере торжественным пейзажем. Созерцание сопровождается значительным эстетическим переживанием и напряженным вслушиванием в дыхание собственного чувства. Дневной свет, проникающий словно сквозь витражи в пространство искусственного пленера, кажется каким-то иным, преображенным светом; объемные тени организуют пространство не меньше, чем свет. Подспудное, подразумеваемое, то, о чем можно только догадаться, является в поэзии Аронзона не менее важным, чем прямое авторское высказывание. Если Бродский живет речью, то Аронзона привлекает то, из чего речь родилась и к чему она по неотвратимым законам существования возвращается вновь. Следов социальности в поэзии Аронзона мы практически не встретим, автора главным образом занимает позиция человека, выпроставшегося, если можно так выразиться, из скорлупы истории и повседневности, человека как Адама, пребывающего в предстоящем ему и столь же первозданном, будто только по сотворении, мире.