Страница 62 из 77
— Ишь как прыгают! Тысячу лет на дворе человека живут, а все горы помнят!
От здания школы, как с ярмарки, разъезжаются в разные стороны колхозные подводы. Это развозят школьников на лошадях.
Дети сидят на санях-розвальнях плотно друг к другу. На полях далеко посверкивают замочки на их портфеликах.
Было для чего делать революцию!
По тропинке над рекой идут с портфелями девочки в школу. Одеты они бедно, и только на одной хорошее городское демисезонное пальто и шляпка, остальные в серых молескиновых пальтишках. Девочки веселы, смех их звенит, как речка, что булькает по камешкам под горкой.
Другой стороной, по леску, по кустарничку, идут ребята. Они наверняка где-нибудь курят. Они уже деловиты, как мужики, важны, как взрослые. У кого портфель, у кого командирская сумка, у кого просто все книги связаны веревкой.
Когда-нибудь два эти потока людей встретятся, сольются, и от этого слияния пойдет новый народ.
Мы подошли с учительницей Полиной к дому бабки Труновой, чтобы поговорить с ее внучкой, не сыграет ли она роль в пьесе. Бабка появилась на крыльце с курицей, браня ее за какую-то оплошность.
— Где Люба? — спросил я.
— По батожья́ ушла.
— По что?
— Ну, по столбцы́.
— По что?
— Ну по петушки.
— По что? По что?
— По стебени́.
— Не понимаю вас.
— Ах, батюшка, какой ты бестолковый. По щавель!
— Как вы, бабушка, много синонимов знаете! — восхитился я.
Она вдруг взглянула на меня глазами доброй родственницы и спросила:
— А откуда вы знаете, что сын Леня у меня был?
Под вечер воздух стал острее, резче.
С полными ведрами воды остановился я на подъеме отдышаться, и как раз против меня выросла фигура инвалида дяди Саши Горохова с неразлучными костылями.
Он смотрел в небо.
Над колодцем висела половинная долька луны. Облака наезжали на нее толстым слоем и все чаще начинали рваться, оголяя голубой эфир. Против месяца, когда он был в облаках, теплилось светлое пятнышко, словно кто стлал в этом месте свежую солому.
Долго мы смотрели с инвалидом в небо, следя за переменами погоды с тепла и снегопада на мороз и вёдро. За все это время дядя Саша сказал только одно слово:
— Прореживается!
С той стороны, где заходило солнце, не было голубых проемов, там свинцовая толща облаков только светлела и все по-новому и по-новому выслаивалась. Какая-то невидимая рука непрерывно меняла декорации небесной сцены. Под одним свинцовым занавесом обозначался другой, за другим — третий, и все, что ни свершалось в это время на небе, всеобъемлюще выражалось одним словом — прореживается.
С крутого истерминского склона я спрашиваю Егора Соловьева, заядлого отрепьевского рыболова:
— Что делаешь?
Он разгибается над берегом:
— Очищаю реку от щук!
Ну сказал бы, что ловит рыбу, нет, обязательно словечко ввернуть, задеть за живое, чтобы запомнил ты не только загорелое, обветренное лицо, хитроватые глаза, выцветшую гимнастерку времен Отечественной войны, но и заковыристое, хитрое, как он сам, выражение. Язык — одно из самых ярких проявлений народного бытия, он, как окна в доме, освещает всю внутреннюю жизнь народа.
Умерла очень древняя бабка у очень скупого человека. Долго поминал он бабку в разговоре и всегда заключал:
— Да, большой замок мы от своего дома потеряли!
Давненько не был я на Истерме, и вот теперь, сойдя с поезда, шарю глазами, чтобы найти знакомого и узнать, как жизнь.
Догнал Ковалеву бабку, которая, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, бойко семенит по тропинке.
— Что нового, бабушка?
— Дождь был, — сообщает она с такой радостью, словно у нее прибавилось число внуков. — Такой, Витя, дождь был — куда с добром! — теплый, с припарком, с воспарением! Огурцы цветут, у травы подседок пошел, спасибо господу богу, из большого кармана дал.
Она больше ничего не рассказывала, считая, что это была самая большая новость.
Меж двух деревень, в крутом склоне оврага, на целую четверть от земли поднимается живой сноп воды — новость весны пятьдесят третьего года.
Пройдут мимо школьники, радостно воскликнут:
— Родник!
Пройдет пожилой кузнец из соседней деревни, остановится, не утерпит сказать вслух:
— Родник!
Выедет тракторист на холм, прибежит посмотреть.
Почему все так радуются роднику — небольшому источнику воды?
Прямой пользы от него нет, надобности — тоже. Откуда же в нашем народе такая любовь к родникам? И слово-то для его названия придумали яркое, самоцветное, нестареющее.
Давно знаю Мефодия Печенюка.
Ему под шестьдесят, а он крепок, хотя и побаливает, парится, растирает ноги, пьет какой-то настой.
Мефодий — отличный плотник. Если бы все так писали пером, как Мефодий работает топором, давно бы пришел на землю золотой век литературы.
Любо глядеть на Мефодия, когда он, сев верхом на угол, действует топором, выбирая пазы. Щедро летит щепа, движенья точные, лицо сияет от вдохновенья.
Живет Мефодий с Марфой, которую почему-то все зовут Мартой. Ребятишек у них нет, но другому отцу своих детей столько не вырастить, сколько Мефодий племянниц повырастил да замуж повыдал за хороших мужей.
Выдаст замуж одну племянницу, сейчас же пишет на Украину, — не замедлит приехать другая. Устроит ее Мефодий в совхоз, годок поработает девка на свинарнике или овчарне, глядь — и расцвела, и приоделась, и заговорили о ней всюду как о красавице, скромнице, умнице, хорошей работнице. Вроде бы как и нет женихов на горизонте, а Мефодий не тужит об этом дефиците, сидит себе посвистывает на крылечке да топоры точит.
А жених сам по себе объявится, и как-то так скоро до свадьбы дело доходит.
Силюсь подобрать для Мефодия эпитет. Сказать, что он рыжий, — неверно. Волосы у Мефодия, особенно усы и борода, подернуты огнем. Сказать, что Мефодий красный, — тоже неверно. На фоне красного знамени или кумачовой рубахи борода его померкнет.
Случай помог мне выйти из затруднения. Мефодий любит выпить. Строгая Марта не ругает его за слабость, но всегда предупреждает: пей дома! Так бы и делать ему. Но нет, не может Мефодий пить дома, куда милее выпить в магазине и посидеть с товарищами на крыльце сельпо.
Вот в такую-то минуту и подлетела к Мефодию Марта и открыла уста и выпалила:
— Черт медный! Сколько раз тебе приказываю: пей дома!
Она ушла, плюнув в сторону мужа. Вслед ей летел смешок дружков по винному делу:
— Бедный, бедный!
А я записывал в свою книжечку: медный Мефодий.
Меня окликнули. Это звал Иван Иваныч Евраскин, рабочий совхоза, пожилой отец семейства.
— Париться!
Приглашение было принято с удовольствием. И вот мы в бане, которая топится по-черному. Много таких банек приютилось по берегам речки Истермы.
Иван Иваныч высок ростом, широк костью, крупен чертами лица. Вырублен он топором без единого буравчика. Ко мне он относится с особым чувством уважения, и это, видимо, потому, что всю жизнь терся около грамотных людей, а сам так и не одолел книжной премудрости.
О чем не переговоришь в бане, да еще летом, когда можно выйти с пара на вольготную прохладу предбанника!
Я замечаю, что стены предбанника довольно-таки основательно атакуют древовидные жучки-мукомолы. Редко мельник так зерно смелет, как эти вредители жилых и нежилых строек дерево.
— Наши ребята эту пыль в дело произвели: сбой на лошадях лечат. Посыплют ранку, она и подсохнет. Лучше, чем мазь.
Разговор каким-то образом зашел о жуликах, тут Иван Иваныч поведал историю одной фразой: