Страница 30 из 36
Ада включила неоновый свет, и глаза ее сами зажмурились от ослепляющего сияния. Одним движением она поправила блузку, другим — свои волосы. На мгновение ей показалось, что юноша все еще здесь, он только вышел в туалет. Но дверь библиотеки была широко раскрыта, и она пошла следом за ним, миновала дверь, постояла на ступеньке лестницы, ведущей на улицу, глубоко вдохнула острый ночной воздух, напитанный слабым ароматом скошенных трав, запахом коровьего навоза и какого-то сладкого цветения, определить которое она не бралась. «Но почему же ты убегаешь, — спросила она про себя, — почему ты ушел, мальчик, чего вдруг испугался?»
Она вернулась в библиотеку. Выключила компьютер и кондиционер, погасила слепящие неоновые лампы, заперла дверь снаружи и направилась домой. По дороге сопровождали ее голоса лягушек и сверчков, нежное дуновение ветерка, несшего с собою легкий запах колючек и пыли. Быть может, этот мальчик снова подстерегает ее за деревом, вновь предложит проводить и на сей раз, возможно, осмелится взять ее за руку или даже обнять за талию? Ей казалось, что его запах, запах черного хлеба, мыла и пота, сопровождает ее. Она знала, что он к ней не вернется, ни этим вечером, ни, по всей видимости, в следующие вечера. Жаль ей было и его одиночества, и его раскаяния, и его напрасного стыда. Вместе с тем она ощутила некую внутреннюю радость, душевную приподнятость, чуть ли не легкий всплеск гордости за то, что позволила исполниться его желанию. Так мало он просил у нее. И если бы попросил больше, возможно, она бы тоже не остановила его. Она глубоко вздохнула. Ей было жаль, что не успела она сказать ему простых слов: «Ничего, Коби. Не бойся. Ты в порядке. Все сейчас хорошо».
Бензовоз не ждал ее у дома, и она знала, что нынешней ночью будет одна. Ее приход в дом приветствовали две голодные кошки, крутившиеся под ногами и настойчиво тершиеся о них. Она беседовала с ними громко, в полный голос, выговаривала им, но вместе с назиданиями осыпала их лаской. Наполнила их миски — каждую в отдельности — и едой, и водой для питья. Затем она зашла в ванную, вымыла лицо и шею, гребнем поправила волосы. Потом включила телевизор — шла передача о таянии полярных льдов, угрожающем уничтожить жизнь в Арктике. Она приготовила себе хлеб с маслом и с брынзой, нарезала помидоры, пожарила яичницу, налила чашку чая. Затем уселась в кресло перед телевизором, перед гибнущей арктической жизнью, ела, запивая чаем, почти не чувствуя, как слезы текут по щекам. Заметив слезы, она не перестала есть, прихлебывая чай из чашки, не оторвалась и от телевизора, только три или четыре раза провела ладонью по левой щеке. Слезы не прекратились, но ей стало легче, и она сказала самой себе те слова, которые прежде собиралась сказать Коби, но не успела: «Ничего. Не бойся. Ты в порядке. Все сейчас хорошо».
Она встала, все еще в слезах, прижала к груди одну из кошек, потом снова вернулась в кресло. Без пятнадцати одиннадцать она вновь поднялась, опустила жалюзи, погасила почти все лампочки.
Коби Эзра бесцельно бродил по улицам Тель-Илана, дважды прошел мимо Дома культуры. Дважды — мимо кооперативного магазина, служившего источником дохода для его семьи. Он зашел в парк Памяти, сел на скамейку, которая уже была влажной от выпавшей росы. И спросил себя, что же она думает о нем теперь и почему, собственно, не отхлестала его по щекам, как он того и заслуживает. И вдруг он взметнул свою руку и с силой ударил себя по щеке, да так, что зубы у него заболели, в ушах зазвенело, а из левого глаза выкатилась слеза. Стыд, словно густая блевотина, заполнил все его тело.
Два парня, Элиэзер и Шахар, его ровесники, прошли мимо скамейки, не заметив его, и он весь сжался, спрятав голову между коленями.
Шахар сказал:
— По ней сразу видно, что она врет. Никто и на пол секунды не поверил ей.
Элиэзер ответил ему:
— Но это была белая ложь, то есть та ложь, которую можно оправдать.
Они удалялись, и только гравий на дорожке поскрипывал под их подошвами. Коби подумал, что никогда не сотрется то, что натворил он нынешним вечером. Даже по истечении многих лет, когда жизнь еще приведет его в такие места, которых сегодня он и представить себе не может. Даже если поедет он в большой город и пойдет искать себе распутную женщину, как рисовалось ему много раз в его фантазиях. Ничто не смоет постыдности того, что натворил он этим вечером. Ведь он мог сидеть с ней в библиотеке и беседовать. И не следовало гасить свет. И если он уже окончательно сошел с ума, вдруг выключив свет, так ведь можно было, воспользовавшись воцарившейся темнотой, высказать свои чувства. Все говорят о нем, что слово — самая сильная его сторона. Он мог бы воспользоваться словом. Читать ей стихи про любовь великого поэта Хаима Бялика или лирику Иехуды Амихая, замечательного современного поэта. Он мог признаться ей, что и сам пишет стихи, даже прочитать одно из них, написанное о ней и для нее. «С другой же стороны, — думал он, — то, что случилось, произошло и по ее вине тоже, потому что она весь вечер относилась ко мне так, как взрослая женщина относится к ребенку или как учительница к своему ученику. Она делает вид, будто просто так, без всякой причины, я жду ее каждый вечер у почты и провожаю в библиотеку. На самом-то деле она знает всю правду и только притворяется, чтобы не конфузить меня. Уж лучше бы она вогнала меня в краску, спросив про мои чувства. Если бы только у меня хватило смелости смутить ее и сказать ей прямо в лицо, что такая душа, как у нее, не должна ничего искать у всяких там водителей бензовозов. Мы с тобой родственные души, и ты это знаешь. Но нельзя исправить того факта, что я родился примерно лет на пятнадцать после тебя. Однако теперь, после того, что случилось, все потеряно. Все потеряно навсегда. А ведь то, что я сделал, ничего не изменило, потому что все уже с самого начала было безнадежно потеряно. Не было у нас ни малейшего шанса. Ни у меня, ни у нее. Никаких шансов и ни тени надежды. Быть может, — подумал он, — уже после армии я сдам на права и стану водителем бензовоза…»
Он поднялся со скамейки и пересек парк Памяти. Гравий на дорожках шуршал под подошвами его сандалий. Ночная птица прокричала хриплым голосом, и где-то вдалеке, на краю деревни, настойчиво лаяла собака. С самого полудня он ничего не ел и сейчас чувствовал голод и жажду, но мысль о доме, где родители и его сестры прильнули к орущему телевизору, останавливала его. Конечно, если он вернется домой, никто не станет докучать ему вопросами, он может пройти в кухню, перехватить что-нибудь из холодильника, а потом закрыться в своей комнате. Но что ему делать в своей комнате с запущенным аквариумом, где уже неделю плавает на поверхности мертвая рыбка, с матрацем, который весь в пятнах? Уж лучше остаться здесь и провести ночь на пустынных улицах. Может, самое лучшее — это вернуться на скамейку, лечь, задремать и проспать без сновидений всю ночь до самого утра.
Внезапно он решил направиться к ее дому. Если бензовоз стоит там, он взберется на него и бросит в цистерну горящую спичку — пусть рванет. Он порылся в карманах, ища спички, хотя знал, что их там нет. Затем ноги сами привели его к водонапорной башне на трех бетонных опорах, и он решил взобраться на самый верх, чтобы быть немного ближе к полумесяцу, который плыл сейчас над холмами на востоке. Железные перекладины лестницы были прохладными и влажными, он быстро поднимался со ступеньки на ступеньку и почти моментально достиг верха башни. Тут была старая, еще со времен Войны за независимость, огневая точка — с бойницами для стрельбы в бетонной стене, с мешками песка, который частично высыпался. Он вошел внутрь укрепления, выглянул наружу через бойницу. Явственно ощущался запах застарелой мочи. Широкими и пустынными предстали перед ним отсюда просторы ночи. Небо было ясное, звезды мерцали то тут, то там, чужие друг другу и чужие самим себе. Из глубин темноты донеслись один за другим два выстрела, которые здесь, на верхушке башни, слышались совсем глухо. В окнах домов все еще горели огни. Там и сям можно было различить голубоватый экран телевизора, мерцающий в открытом окне. Два автомобиля проехали по улице Виноградной, прямо под ним, их фары на миг вырвали из мглы аллею темных кипарисов. Коби искал взглядом ее окно и, поскольку высмотреть его отсюда было невозможно, выбрал для себя светящийся прямоугольник примерно в нужном направлении, решив, что это и есть ее окошко. Желтоватый свет излучало оно, задернутое занавеской. Отныне и впредь, знал он, станем мы проходить мимо друг друга по улице, словно два незнакомца. Ни слова он не осмелится сказать ей. Да и она уж точно теперь будет сторониться его. И если доведется ему зайти по делу на почту, она поднимет голову за забранным решеткой окошком и скажет будничным голосом: «Да. Пожалуйста. Что у вас?..»