Страница 18 из 71
Мы сидели рядом на заднем крыльце. Наши плечи соприкасались. Наши лица были полуповернуты друг к другу. Мы родились в таких разных районах Ленинграда и могли вполне сойти за жителей разных городов. Инга была городской девочкой. Я мальчиком из предместья. Да, была война, и меня вместе с мамой эвакуировали в село Силу недалеко от города Молотова (Перми) на Каме. В 1944 году мы вернулись в Ленинград. Вернее, в предместье города, которое называлось Лесное с его обширным Лесотехническим парком и Лесной академией. Здесь я закончил школу, отсюда ездил в Университет и здесь у ворот в Лесотехнический парк встретил Ирочку Князеву. Я и теперь думаю, что до встречи с Ирочкой Князевой была ненастоящая моя жизнь, а только подготовительные стадии для будущей настоящей жизни в присутствии Ирочки. До Ирочки я проходил последовательные стадии метаморфоза от ребенка — до подростка — до юноши, до — молодого человека, который наконец-то оформился в молодого мужчину благодаря присутствию прекрасной расцветающей женщины Ирочки Князевой. В пространстве времени между мною — подростком и мною — молодым человеком мое развитие напоминало взросление саламандр, которые на некоей неокончательной стадии — аксолотля — могут даже размножаться, но их потомство обречено оставаться вечными аксолотлями. Это все равно, что рабы, восставшие против суверена и побывавшие свободными людьми, после подавления мятежа вернутся в рабство и будут продолжать воспроизводить рабов. Или проще: ребенок, прижитый рабыней от господина, унаследует рабство (стадию аксолотля), а не положение свободного человека — взрослой саламандры. Словом, Ирочка вывела меня из стадии юноши предместья и сделала цивилизованным молодым мужчиной в круге ее почитателей. «Так вот она какая — ваша Ирочка! — заключила мой рассказ Инга. — Ну, а дальше, дальше что будет? С вашей… компанией? Не уверена, что правильно называю… С кругом обожателей?» Я не знал, что ответить на вопрос Инги. То есть, я знал, что буду продолжать эту жизнь и дальше. Знал, что мы все (Глебушка, Васенька, Римма, Юра, Вадим, я и, вполне возможно, капитан Лебедев) будем жить, чтобы находиться в теснейшем приближении к Ирочке, видеть ее, осязать ее, вдыхать ее нежное дыхание, радоваться ее смеху, любить ее. Разве это недостаточная цель жизни? Но ведь не мог я все до конца открыть Инге! Это была тайна нашего круга. Тайна, которая оберегала неповторимое счастье от размывания сомнениями. Я начал что-то мямлить. Инга не выказывала неудовлетворенности, но открытость нашей беседы была надломлена. Оставалось ждать другой ночи, другого уединения, другого настроя, чтобы попробовать быть вполне откровенным. Такие обрывы откровенных разговоров с Ингой повторялись в будущей жизни еще не раз и омрачали наши абсолютно дружеские отношения, которые становились все ближе и теснее, присоединяя со временем элементы цивилизованной эротики к полной равноправности эмоционального и интеллектуального вклада в дружбу. Ведь не выбегаем же мы из зрительного зала на сцену и не набрасываемся на актрис, рассказывающих при помощи театральных условностей о высочайшем накале сценической эротики?
Впрочем, переходы в разговорах от полной откровенности до внезапного замыкания и ухода в себя начались с самого первого нашего ночного сидения на крылечке деревенской дачи-избы. Не помню наверняка, какими словами я объяснял Инге причину метаморфозы, произошедшей со мной после встречи с Ирочкой. Наш разговор коснулся связи между наслаждением и духовностью. Пожалуй, именно Инга назвала эту формулу, как будто бы исподволь добираясь до сокровенных причин, объединявших нас вокруг Ирочки. Именно тогда были произнесены загадочные санскритские слова: КАМА СУТРА. Как она (Инга) догадалась, что именно англоязычный том КАМА СУТРЫ, привезенный профессором Князевым из Индии и подаренный любимой дочери, откроет ей, а потом всей нашей компании глаза на высшую соединенность наслаждения и духовности?
А ведь именно так и было. Не знаю, как с другими, но со мной познание премудростей древних индусов произошло в минуты близости с Ирочкой. Как студенты в анатомическом театре, мы переходили от разноцветных картинок, поражавших возбуждающим натурализмом и пространственной откровенностью античных художников, щедро делившихся с нами своим постижением момента истины, когда искусство и жизнь соединяются в вечности. Я все это рассказал Инге и ждал ее ответной открытости. Но как в банальном анекдоте («пришел муж и все опошлил…»), вернулся с вечеринки Саша Осинин («А вы тут воркуете на заднем крылечке, как голубки! Прости, Инг, голова трещит, как пустой котел… А ваша завлабша хороша! Как я встану утром?»), покрутился и ушел в избу. Откровенный разговор был прерван. Мы посидели немного и тоже разошлись.
Инга сама предложила неожиданную для меня (не берусь свидетельствовать за нее) модель отношений, не оставляющих места для близости. Мы договорились быть настолько откровенными друг с другом, что каждое слово, сказанное между нами, отвергало разговор пальцев, губ, кожи, без которых эротика превращается в пересказ, аннотацию, фотографию оригинала. Так мы решили в самый первый раз, в тот вечер, когда Саша Осинин, вовлеченный в занимательный экономический разговор с Вадимом Роговым и Юрочкой Димовым, крепко напился и вернулся за полночь, чтобы застать меня и Ингу на заднем крыльце избы. Конечно, я предпочел бы перенести наши с Ингой разговоры на утреннее или дневное время, которое само по себе отвергало бы даже намек на нечто большее, чем дружба. Да, лучшие из наших разговоров были те, которые пришлись на два или три раза, когда я договаривался с Ирочкой выйти на работу несколько позднее, чтобы покинуть лесную делянку с полным мешком березовых грибов, когда остальные давно вернутся в избу из леса и будут готовиться к ужину. Эти незабываемые утренние свидания, когда я вместе с Ингой и Мотей провожал Сашу Осинина к московскому автобусу, были такими редкими и короткими, что запомнились на всю жизнь. Странная штука время дня. Вечером все наши разговоры и откровенные рассказы, рассказы-исповеди, окрашивались в совершенно никчемные при сложившейся ситуации полутона, четверти тонов или как еще назвать тонкие нотки русских междометий, которые особенно остры после заката солнца. Нам же хотелось голой правды. Каждый из нас впервые в жизни встретил слушателя, готового принять от другого голую правду, истинную правду. Мы не были к этому готовы.
Мы вчетвером шли по тропинке, окаймлявшей поле овса: Саша, Инга, Мотя и я. Мотя радовался, что мы все вместе идем, разговариваем о всяких пустяках, стайки птиц взмывают из качающихся на утреннем ветру желто-зеленых метелок овса, Инга дает поручения Саше: что купить, кому позвонить, а мы с Мотей то убегаем вперед от родителей, то отстаем немного понаблюдать за жуком, пересекающим тропинку или за особенным цветком, доселе невиданным в этих местах, пока не доходим до шоссе, пока не дожидаемся автобуса, пока не машем уезжающему Саше. Мне доставалась та же тропинка, только в обратном направлении, в то время как доктор Осинин катил в автобусе в Москву, чтобы принимать больных, гоняться между совместительствами по Ингиным поручениям, готовиться в обратный путь от «Сокола» до Архангельского — на дачу в Михалково. Казалось бы вот оно долгожданное время, свидание без помех, простор для открытых разговоров. Так и было урывками, когда Мотя, почувствовав ребячьим сердечком, что нам с Ингой необходимо разговорное уединение, убегал вперед, находил палочку-скакалочку или замечал лягушку-квакушку и ускакивал лихим конником, или приучал себя к удовольствию наблюдателя-натуралиста. В эти отрывочные, но совершенно ясные куски наших утренних свиданий-провожаний не надо было убеждать себя в нечаянности касаний или заглушать разговор не потому, что в невинных словах не меньше взрывчатости, чем в словах опасных. В эти прозрачные утренние урывки откровенности Инга рассказала мне о своей былой жизни.
Она родилась, как это принято называть в наши дни, в нормальной (счастливой) семье, которая стала внезапно проблемной (несчастливой). И хотя внутри семьи оставалась любовь, но оболочка, которая окружала эту семейную любовь, была прорвана злодейски. Квартира, где родилась и жила Инга, находилась в одном из красивых каменных зданий Ленинграда, входивших в ансамбль пяти углов площади Льва Толстого. Снова Пять Углов! То есть до того, как Инге исполнилось двенадцать лет, семья считалась вполне нормальной, и даже хорошей. Отец был директором знаменитого кафе-кондитерской «Мишка на Севере» на Невском проспекте. Мать работала в Доме Моделей, была художницей-модельером. Вполне естественно, что мать приглашала отца на демонстрации моделей, где было много красивых молодых манекенщиц. После успешных демонстраций дирекция устраивала банкеты. Так повелось, что отец присылал на эти банкеты из кафе «Мишка на Севере» торты и пирожные. Это было вполне естественно, потому что украшало банкеты и ничего не стоило Дому Моделей. Авторитет же Ингиной матери в глазах дирекции Дома Моделей от этого сильно возрастал. Отцу Инги торты и пирожные, посланные на банкеты в Дом Моделей, почти ничего не стоили или стоили очень мало. Он вносил какие-то незначительные суммы в кассу кондитерской, оформляя большую часть посланных в Дом Моделей тортов и пирожных как шефскую помощь. Незначительные же суммы, которые отец Инги все-таки вносил, как бы покрывали расходы на мать Инги и ее гостей, принимавших участие в банкетах. И все-таки кто-то донес на отца Инги в специальный антирасхитительный отдел (ОБЭХСС) Министерства внутренних дел под тем углом зрения, что торты и пирожные были взяткой в пользу дирекции Дома Моделей за благосклонное отношение к абсолютной бездарности — матери Инги, несамокритично называющей себя художником-модельером. Начали копать. Докопались до большего и не только в связи с Домом Моделей, но и с другими заводами, службами и предприятиями, при помощи которых строилась родителями Инги дача в Репино, недалеко от музея великого художника. Любители превращать горькую пилюлю в ядовитый эликсир распространили слух, что отец Инги, приходивший на демонстрации в Дом Моделей, прелюбодействовал на снятой тайком квартире с одной из манекенщиц, на которой он обещал жениться. Она как будто бы забеременела. Он как будто бы отказался признать будущего ребенка. Она из мести как будто бы написала куда надо письмо с указанием тортов, пирожных и особого положения бездарной матери Инги. Отца Инги выгнали с директорства, конфисковав почти что достроенную дачу. С трудом он устроился водителем грузовика на хлебозавод, что дымил более полувека на углу проспекта Энгельса и Ланского шоссе. Ингиной матери пришлось уйти из Дома Моделей. Она с трудом нашла работу закройщицей в ателье женской одежды. Правда, квартиру на площади Льва Толстого не отняли. Семья навсегда перестала быть благополучной. Все связи были отрублены. Инга поступила на вечернее отделение Полиграфического института и выучилась на технического редактора. Работы не было. Все подходящие вакансии, шедшие по разряду «интеллигентных» работ, доставались по связям для детей из благополучных семей. Все связи Ингиной семьи были отсечены, как отсекают острым ножом смолистую и шерстистую, в уютных ромбиках кожуру ананаса, оставляя сладкую и беззащитную мякоть.