Страница 3 из 16
– И что я буду с этого иметь? – спросил Осевкин, щуря свои змеиные глаза, взгляд которых не каждый мог вынести.
– Для начала получишь десять процентов акций. Дальше – все, что заработаешь. Все, Сеня, на твоей инициативе. Плюс независимое положение.
– Десять процентов? Десять мало. Двадцать пять, – отрезал Осевкин, и таким тоном, будто знал дословно инструкцию, полученную Нескиным от братьев Блюменталь.
– Хорошо, пятнадцать – и ни процента больше, – решительно прекратил торг Нескин. Затем, несколько сбавив тон, пояснил: – Я и так рискую. Еще не известно, получится у тебя или нет. Рассуди сам.
– Ладно, – кивнул головой Осевкин. – Заметано.
– Заметано-то заметано, а только тебе надо в первую очередь научиться говорить на нормальном языке. Сам понимаешь, с какими людьми придется иметь дело. Чуть запахнет от тебя уголовщиной, пиши пропало. И более всего за пределами России. Там особенно чтят внешние приличия – ты это заруби себе на носу. И еще: обязательно женись. На холостяков смотрят с подозрением: мол, черт его знает, отчего он в таком возрасте, а все холостой.
– Да была у меня одна стерва, – поморщился Осевкин. – Пришлось вытурить к такой матери. Вместе с дитем. Даже она сама не знает, от кого его прижила! Баб мне и без того хватает.
– Ты, по-моему, не врубаешься, Сеня, – качнул круглой головой Нескин. – Я толкую не о бабах, а о жене. Я толкую о семье. На тебя будут смотреть твои люди, и у них невольно возникнет вопрос: а почему он не женат? И можно ли отпускать в его фирму своих дочерей? Это первое. Второе – религия. Тут тоже надо определиться. Я не призываю каждый день ходить в церковь. Но люди должны видеть, что ты с Богом, следовательно, и Бог с тобой тоже. Время такое, Сеня. Нельзя отставать от времени. Так-то вот, брат мой во Христе.
– А ты что, Арончик, в православные заделался? – усмехнулся Осевкин.
– Я, Сеня, ради дела могу заделаться кем угодно: хоть буддистом, хоть баптистом, хоть магометанином, хоть язычником. Бог, если он существует, один на всех, а как его зовут, не имеет значения.
– А-а… Ну что ж, это не трудно, – согласился Осевкин. – Это я тоже могу.
Они довольно быстро сколотили группу из тех людей, которые за деньги берутся за любое дело, состряпали документы через подставных лиц, провели через суд одного из отдаленных районов решение о банкротстве комбината по производству древесно-стружечных плит и передаче его новым хозяевам, и однажды ворвались на этот комбинат, скрутили охрану из пенсионеров, вытолкали взашей старое руководство и начали перестройку комбината под новое производство.
Менее года понадобилось Нескину с Осевкиным, чтобы наладить новое производство, после чего Нескин покинул Угорск и двинулся в глубь России осуществлять на практике идеи братьев Блюменталь по завоеванию рынков необъятной страны. И теперь, вернувшись на Фасовочно-упаковочный комбинат с проверкой после нескольких лет работы за границей, мог с удовлетворением отметить, что не ошибся он в Осевкине: широко тот размахнулся на деньги концерна, гонит хорошую прибыль, значительно большую, чем дает Европа. Если бы не кое-какие нюансы. А нюансы часто тянут больше, чем нечто масштабное, ибо все масштабное покоится на этих самых нюансах. И горе тому, кто за лесом не видит деревьев.
Глава 3
– Да, все хорошо, – снова заговорил Нескин, осторожно подбирая слова, чтобы не выдать своей информированности и тем самым не спугнуть Осевкина. – Однако, Сева, меня беспокоит тот факт, что в последнее время ты снизил динамику расширения круга потребителей нашей продукции. Концерн планирует выпуск с перспективой на будущее, с учетом роста поставок нефти и газа из России, а перспективы на твоем конкретном участке не слишком впечатляющи.
– Кризис, – буркнул Осевкин. – Люди стали меньше покупать. Сам знаешь.
– Но они же, твои люди, жрут каждый день, гадят, пачкаются и пачкают, следовательно, моют посуду, стирают, сами моются, чистятся и так далее! – воскликнул Нескин. – Значит, дело не в кризисе, а в чем-то другом. В чем?
– В том, что они стали экономнее. У меня жена – и та на мойку посуды стала тратить меньше этого вашего дерьма.
– Это почему же – дерьма? – возмутился Нескин.
– А потому, что по телику сказали, что от него и рак можно заработать, и экзему, и еще прорву всяких болезней. Вот они и стали меньше покупать…
– Так это же происки конкурентов! – воскликнул Нескин с таким жаром, что даже подпрыгнул на месте. – Известное дело! Надо на эти происки отвечать адекватными контрмерами.
– Вот и займись, – отпарировал Осевкин. И пояснил: – Что от меня зависит, я делаю. Но исключительно на местном уровне. А надо на всероссийском. А это уже забота твоих братьев.
Сзади погасла очередная порция ламп, такая же порция вспыхнула впереди, осветив бетонную стену с черными дырами, куда бесконечными удавами уползали конвейера, из темноты выступили широкие ворота, выкрашенные в ярко-красный цвет, и белыми в них дверьми.
– Об этом я позабочусь, – согласился Нескин. – Но и ты должен проявлять инициативу: одно дело делаем.
– Я и говорю: на своем уровне я проявляю, – начал было Осевкин, – а только…
И вдруг замолчал, остановившись с задранной головой, точно налетел на стеклянную стену, на которой нет ни одного предупреждающего знака. Жестокие серо-зеленые глаза его уставились на выведенную огромными черными буквами надпись на голой бетонной стене, да еще под самым потолком, куда забраться можно только по большой лестнице.
Нескин тоже остановился и тоже задрал голову. И прочитал вслух:
– «Осевок-паскуда! Отдай рабочим заработанные ими деньги! Иначе будет хуже!»
– Аххх ссс-суки! – выдохнул Осевкин, и лицо его сперва побелело, затем вспыхнуло и пошло фиолетовыми пятнами. – Да я из них шашлыки понаделаю! Да я их, б…й!.. Да они у меня!.. – он задыхался от ненависти и дергал себя за красный галстук, то затягивая его, то распуская.
Нескин тут же отметил, что на такое изменение цветовой гаммы лица способны разве что хамелеоны и осьминоги. Ну и еще какие-то там рыбы. И что раньше за Осевкиным подобное вроде бы не водилось. Однако атмосфера, судя по этой надписи, на комбинате далеко не такая безоблачная, какой кажется на первый взгляд.
– Сеня, не пори горячку! – вскрикнул Нескин, зная взрывной характер Осевкина и его способность действовать подчас настолько безрассудно, что потом придется долго все разгребать и заглаживать, ничего не добившись, а лишь усугубив положение еще больше. И добавил: – Ведь ты же не знаешь, кто это сделал. Да и угроза эта пустая. На испуг берут. Не более того. А деньги… деньги надо работникам платить. Когда у человека нет денег, он и купить ничего не может.
– Да мне плевать на то, кто это сделал! Плевать, могут они или нет! – выкрикнул Осевкин в лицо Нескину вместе с каплями слюны. – Они мне грозить! Мне! Осевкину! Мразь! Холопы! Совки! Удавлю!
Однако с места Осевкин не сдвинулся, а только оглядывался по сторонам, точно надеялся увидеть тех, кто сотворил эту надпись и теперь все еще прячется среди конвейеров в чернильной темноте. Но огромное бетонное помещение было черно и пусто: здесь все делала автоматика, управляемая из компьютерного центра.
Нет, Осевкин был уже не тот, каким когда-то знавал его Нескин. Теперь он не кидался, очертя голову, в драку, а спускал пар на своих ближайших помощниках, а уж потом, все обдумав и взвесив, все вызнав, начинал действовать. Тем более что, действительно, на кого спускать собак, если злоумышленников не видно и не слышно? Только на своих. За то, что допустили, не доглядели, прохлопали ушами, проморгали глазами.
Что-то говорил относительно профсоюза Нескин, но Осевкин не слышал. Он топтался на месте, морща свой широкий и низкий лоб, прикрытый короткой челкой, затем рванул на себе ворот рубахи, взъерошил русые с рыжинкой у висков волосы и кинулся к двери.
А за дверью его ждал генеральный директор комбината Дмитрий Степанович Косолобов, опытный инженер-химик, лет под сорок от роду, в очках, с бородкой клинышком. Его Осевкин два года назад соблазнил стотысячной зарплатой, премиальными, бесплатной квартирой, шикарной машиной и прочими благами, и как раз тогда, когда Косолобов прозябал на одном из подмосковных химкомбинатов в должности технолога цеха, получая гроши – и те не каждый месяц, живя в коммуналке с семьей из пяти человек. Правда, зарплата на новом месте оказалась не в сто тысяч, а в семьдесят, минус вычеты за всякие вольные и невольные упущения, квартира не пятикомнатная, а трех, машина – подержанные «Жигули», а премиальные вообще оказались жалкими подачками. Но Косолобову деваться было некуда, и он терпел, как терпели всю жизнь его родители, не смея перечить властям. Однако с той разницей, что терпели они ради идеи. Пусть и призрачной, пусть неосуществимой, но все-таки идеи. А у Косолобова идеи не было никакой, если не считать идеей крепкую, вполне обеспеченную семью. Он просто-напросто не сумел найти новую идею в том бедламе, который образовался в восьмидесятые и девяностые годы прошлого века. И не он один – большинство из тех, чьи личности формировались на стыке эпох.