Страница 15 из 16
Побарабанив пальцами по столу, Олег Михайлович поднялся, подошел к окну, сцепил пальцы рук и, вывернув их над головой, потянулся. Не смотря на свои пятьдесят три года, седые волосы и морщинки вокруг серых глаз, он выглядел лет на десять моложе, а широкоплечая фигура с мощной шеей и узким тазом смотрелась не более чем на тридцать. Он по-прежнему бегал по утрам, ежедневно занимался в спортзале, обливался холодной водой, сделав свое тело предметом собственного поклонения. Правда, и бегал уже не так быстро и далеко, и вес штанги ограничил пятьюдесятью килограммами, и реакция была уже не той, но сдвоенный удар по боксерскому мешку оставался таким же резким и сильным. Олег Михайлович был доволен своим телом, самим собой, хотя в его жизни не все складывалось так, как ему бы хотелось. Но жизнь есть жизнь, с нее не спросишь, к ответу ее не потянешь. А тот факт, что ты оказался в заштатном городишке, в далеко не пристижной должности, так это не самое худшее место на земле и не самая плохая должность. Другие не имеют и этого.
Итак, предварительное расследование закончено. Вряд ли оно удовлетворит Осевкина. Оно не удовлетворяло и самого Олега Михайловича. Надо идти дальше. Как и в какую сторону – вот что сейчас его занимало.
Доискаться до преступников, как это представлялось Олегу Михайловичу в самом начале, не должно было составить большого труда: надпись могли сделать лишь те, кто имел доступ во Второй корпус, а это наладчики, электрики и уборщицы. Всем прочим делать там нечего. Уборщицы отпадают, как говорится, по определению: во-первых, они все женщины; во-вторых, пожилые; в-третьих, семейные, и хотя зарплату им задерживают, как и всем прочим, отважиться на такой поступок вряд ли способны. Однако Олег Михайлович их всех вызывал к себе в кабинет, расспрашивал, видели они кого или слышали разговоры на эту тему? Как и следовало ожидать, никто ничего не видел и не слышал.
Покончив с уборщицами, Щупляков принялся за электриков. Этих тоже было немного, в конвейерном корпусе они появляются лишь тогда, когда там перегорает какая-нибудь лампа, о чем узнают от уборщиц или наладчиков. Сигнал этот регистрируется в специальной книге выполнения работ, время пребывания в корпусе и характер работы фиксируется в той же книге. За последнюю неделю было всего четыре вызова по поводу замены ламп, на каждый вызов было затрачено не более получаса, по инструкции на замену ламп выходят по двое, а двоим за полчаса сотворить такие надписи невозможно. Электрики тоже не дали ни малейшей зацепочки, хотя они-то должны были заметить написанное одними из первых. Нет, никто из них написанного не заметил и ничего не слыхал от других о желании написать или о чем бы то ни было, что могло бы навести на след. Все пожимали плечами и делали круглые глаза идиотов.
Наладчиков, наиболее квалифицированной части работников комбината, а их на все про все имелось на ФУКе всего три бригады по четыре человека, Щупляков оставил на последок, уверенный, что надпись – дело рук одной из бригад. У этих режим работы совершенно другой и заключается в постоянном контроле за оборудованием. Они же время от времени, но строго в соответствии с графиком, останавливают один из конвейеров для профилактики, чистки и смазки, замены сработавшихся деталей и черт его знает чего там еще. Поэтому в журнале время работы в корпусе не фиксируется, а фиксируется сама работа. Да и наружные видеокамеры подтверждают беспрерывное хождение наладчиков в корпус и обратно: то на склад за какими-то запчастями, то за смазкой, то еще за чем. Так что здесь возможностей больше всего. Среди них и надо искать преступников.
Но первые же допросы показали Щуплякову, что дело это не такое простое, и с наскока его не осилить. Может, действительно, никто не видел и не слышал, а может быть, кто-то видел или слышал, но вряд ли скажет об этом, потому что все знали, и кто такой Осевкин, и как он завладел деревообрабатывающим комбинатом, и как относится к работникам ФУКа. Более того, всем известно о его жестокости, идущей от его же бандитского прошлого, жадности и маниакальной подозрительности.
Обо всем об этом Олег Михайлович был информирован во всех подробностях. Тем более что все это лежало на поверхности, имело свои основания и причины: Осевкин довел людей до ручки, не выплачивая им зарплату целых полгода, а еще штрафы за малейшую провинность, действительную или кажущуюся. Остается лишь удивляться, что дело ограничилось одними надписями. Хотя не исключено, что это лишь начало чего-то более серьезного.
Если рассуждать логически, Осевкин должен создать на комбинате определенную прослойку людей, на которую мог бы опереться при любых передрягах: начальники отделов и цехов, бригадиры, администрация, дирекция, охрана. Нет, даже сотрудников своей личной охраны он ничем не выделял из остальной массы работников. Даже самого Щуплякова. То ли это была откровенная дурь, то ли необъяснимая самонадеянность.
– Лично я теряю больше из-за вашего разгильдяйства, вашей лени и безответственности! Из-за вашей совковости! – орал он, едва возникал какой-нибудь конфликт. – Я теряю сотни тысяч, вы лишь сотую часть этой суммы. Что заработали, то и получайте!
Только потом, спустя несколько месяцев работы, Щупляков догадался, что дело не в деньгах как таковых, а в почти маниакальном желании иметь над людьми неограниченную власть, получать удовольствие при виде того, как унижается перед тобой, парализованный страхом и безысходностью человек. В таких случаях Осевкин может даже сменить гнев на милость, пойти навстречу, чтобы выжать из человека все, что можно, и выбросить его за ворота. Особенно Осевкин распоясался после того, как скупил в городе все крупные магазины, торгующие продуктами, и стал давать продукты первой необходимости в долг работникам своего ФУКа. Вскоре больше половины из них задолжали ему по две, а то и три-четыре месячных зарплаты. А в планах Осевкина значилась в ближайшие год-два скупка всех «хрущеб» и двух детских садиков, чем он мог еще больше закрепостить людей, а в дальнейшем – и весь город. Вряд ли местная верхушка, как бы она и ни была зависима от Осевкина, согласилась бы с таким поворотом дела. И кое-кто не соглашался. И даже протестовал. Но прошло немного времени – и в тихом Угорске стали пропадать люди. И самым странным образом: вышел человек из дому то ли на работу, то ли еще по какому-нибудь делу – и не вернулся. И никто ничего не видел, ничего не слышал. Один пропал, другой, третий. И не какие-то там обыкновенные люди: слесаря, токаря и прочие, а довольно известные в городе личности: бывший депутат бывшего горсовета, а потом депутат городской думы, адвокат, начальник райотдела милиции, редактор местной газетенки, кто-то еще. Прошел слушок, что пропадают люди, которые или не воздержаны на язык, или открыто проявляют недовольство новыми порядками. И люди стали чураться друг друга, с подозрением воспринимать даже самые безобидные шутки и анекдоты, если в них чудился хотя бы намек на здешние обстоятельства.
Щупляков начала всей этой эволюции в сознании и поведении людей не застал, но атмосфера в городе и на комбинате продолжала оставаться напряженной, предгрозовой, и нужно было иметь слишком толстую кожу, чтобы не почувствовать этого. И он ее почувствовал, хотя и не сразу. И не только он, но и его жена. И как раз именно как жена приближенного к Осевкину человека, призванного охранять его имущество и защищать от всяких на него посягательств людей неимущих. Собственность священна – не им, Щупляковым, придумано. И не Осевкиным. Как священна и жизнь собственника. Чего не скажешь о всех прочих, кто может предъявить лишь собственные руки и голову. И вскоре сам Щупляков почувствовал, как он, помимо своей воли, втягивается в орбиту осевкинских отношений с людьми.
Но черт с ними, с людьми! Время такое, что надо думать прежде всего о себе, о своей семье. А люди – они сами виноваты в том, что дали обвести себя вокруг пальца всяким проходимцам, которым захотелось денег – много денег, а еще власти, но такой власти, которая бы гарантировала им сохранность и приумножение денег, гарантировала бы им неограниченную свободу тратить эти деньги по своему усмотрению, ни перед кем не отчитываясь, не беря никаких на себя обязательств ни перед этими людьми, ни перед государством.