Импульс

Коко вдруг побелела.

— Ты был с другой женщиной? Она мертва?

— Ну да. — Он помолчал, глядя мимо Коко. — Она была хороша, Коко. Очень даже хороша. — Он снова умолк, потом спросил: — Полагаю, ты слышала, что Сильвия погибла?

— Да, об этом передавали в новостях. Ты ведь к убийству не причастен, верно? Это просто несчастный случай, так?

— Разумеется.

Заглянув ему в глаза, Коко спросила:

— А что ты сделал с телом той девицы?

— Мелинды? Я позвонил Марио и приказал ему отделаться от трупа. Очень полезный человек, этот Марио. Он перепугался страшно. Ведь это его персональный номер в «Карлтоне». Я абсолютно уверен, что он все устроит как надо.

Коко медлила.

— Ну и что теперь? — произнесла она наконец, вглядываясь в его лицо.

— Что теперь? — переспросил Доминик с раздражением. Он так устал, а ей вздумалось задавать ему загадки.

Коко придвинулась к нему, положила руку на его запястье, одновременно любуясь своим безукоризненным маникюром бледно-розового оттенка.

— Я имею в виду нас, Доминик. Что ты думаешь предпринять? Ведь теперь ты наконец-то свободен.

— Это верно, — согласился он, по-прежнему не глядя на Коко.

Он смотрел в фасадное окно — там Делорио о чем-то беседовал с Меркелом. Делорио бурно жестикулировал, вероятно, до него дошло известие о гибели матери. А может быть, он возмущался, узнав о покушении на отца? Но это вряд ли.

Ведь захотел же он поехать на похороны деда, а там, возможно, собирался увидеться и с ней. Причина? Над этим стоило задуматься. Надо отыскать подходящий способ, чтобы как-то объяснить парню все эти сложности — (Делорио Джованни был очень богатым двадцатипятилетним молодым человеком с необычайно вспыльчивым характером и суждениями неопытного юнца. «Старик Карлуччи, по всей вероятности, ее тоже ненавидел», — подумал Доминик. Ушел, оставив ее без. гроша. На какое-то мгновение Доминик пожалел, что убил Сильвию. Куда приятнее было бы сознавать, что она разорена и одинока. В том, что от нищей Сильвии отвернулись бы все молодые любовники, Доминик не сомневался. Лучше бы он не вмешивался, со стороны наблюдая за тем, как она катится по наклонной плоскости в бездну беспробудного пьянства. Она наверняка спилась бы окончательно за какой-нибудь год. Ладно, что сделано, то сделано.

Это давно уже вошло у него в привычку, стало настоящим жизненным принципом — не задумываться о прошлом: что было, то было, с глаз долой — из сердца вон, никаких терзаний, сомнений и сожалений. Было и прошло, и ничего уже не изменишь. Так зачем же морочить себе голову? Он повернулся к Коко, пытаясь вспомнить, что она там говорила. Ах да, она навязывала ему себя. Но Коко уже слишком стара, и очень скоро придется открыть на это глаза. Но только не сегодня.

— Да, наконец я свободен. И я хочу, чтобы ты ублажила меня, как только ты это умеешь, а потом спать. Спать.

Коко мастерски исполнила все его прихоти, и вскоре он уже мирно посапывал, положив голову ей на грудь. В тот момент, когда она попыталась выскользнуть из-под него и уйти, Доминик вдруг застонал и забился в истерике. Коко принялась успокаивать его, гладить, ласкать, шептать нежные слова, говоря, что это всего лишь наваждение, что она здесь, рядом и не покинет его. Наконец, крепко обнимая ее, Доминик успокоился и затих.

Лувр, Париж

Апрель, 1990 год

Они подошли к висевшей на стене картине, и Рафаэлла медленно прочитала вслух:

— «Вирсавия», Рембрандт, 1654 год.

Маркус молча кивнул.

— Картина. Да, это Вирсавия, понятно, но я и не знал, что она вдохновила Рембрандта. — Он присмотрелся внимательнее и нахмурился. — А она немного полновата, наша Вирсавия. Как ты думаешь, она уже была такой толстухой в то время, когда Давид отправлял ее мужа Урию на заведомую смерть?

Рафаэлла промолчала. Она не знала, что и думать. Картина была на месте — там, где ей и полагалось быть. Возможно, она ошиблась. Столько всего случилось за это время, так что неудивительно, что она могла перепутать, вероятно, это была другая, похожая картина… не эта, а другая полная, нагая женщина в той же классической позе. И картина, и поза были довольно традиционны. Да, она наверняка ошиблась. Рафаэлла вздохнула с облегчением, радуясь, что смолчала тогда и не поделилась своими подозрениями с Маркусом. Заветная комната в доме ее отчима была всегда заперта, оборудована сигнализацией и приборами для поддержания постоянной температуры. Вообще-то Рафаэлле не было в нее доступа, но однажды совершенно случайно она вернулась со свидания раньше времени и застала отчима там, в этой комнате, — он стоял и смотрел на развешанные по стенам драгоценные полотна. Рафаэлла вовремя поняла, что невольно прикоснулась к какой-то страшной тайне, поэтому поспешила исчезнуть и тихонько проскользнула в свою спальню. Она никогда не упоминала об этой комнате в разговорах с матерью или с отчимом, ни разу за последующие десять лет.

Теперь ей надо заставить Маркуса забыть ее странное поведение. Но ведь картина называется «Вирсавия». Как можно объяснить это?

— Черт! — Она повернулась к Маркусу. — Полновата? Толстуха? Ты когда-нибудь бываешь серьезен? Ради Бога, Маркус, это тебе не шутки. Ты что, не понимаешь, что это означает? — Ей вдруг стало не по себе от того, что сама она уже точно это знала.

— Я никогда в жизни не бывал так серьезен, как сейчас, леди, но я и в самом деле не понимаю, что все это значит. На полотне перед нами — Вирсавия, и это картина, а не просто библейская история. Короче, тут шестнадцатый век, а не «до Рождества Христова». Ну и в чем тут дело? Ну, допустим, Тюльп использовала в качестве дублеров двух голландцев, и Рембрандт был голландцем. В этом что, есть какой-то глубокий тайный смысл? Я зол, Рафаэлла, ты даже не можешь себе представить, как я зол. Напускаешь на себя таинственность, тащишь меня в Париж, в этот Лувр — и какого черта, спрашивается, неужели только за тем, чтобы полюбоваться на портрет толстухи по имени Вирсавия? И при этом все время молчишь. Призналась бы по крайней мере, что тебя так удручает?

— Тюльп тоже голландское имя.

— Похоже, что так, но она жила в Германии.

— Откуда ты знаешь?

— Доминик предпочитает жить на острове, но кое-что ему известно. Тюльп постоянно жила в Мангейме.

— Не это ли имел в виду Оливер, говоря о «юге»? Мы что, поедем в Мангейм?

— Нет. Почему бы тебе не рассказать, что ты обнаружила, вспомнила или что-то еще? Почему ты не хочешь довериться мне?

Она отвернулась.

— Рафаэлла! — Он схватил ее за руку и резко повернул к себе.

Один из охранников сделал в их сторону шаг, но тут же ретировался, наткнувшись на суровый взгляд Маркуса. Стайка туристов, шепотом комментируя увиденное, обошла «Вирсавию» стороной.

— Довериться, значит? Ладно, будет тебе доверие. Кто такой Антон Рощ?

Она почувствовала, что угодила в самую точку, ну и отлично. Маркус вытаращил глаза, потом взорвался:

— Ах так, теперь ты еще и подслушиваешь мои телефонные разговоры!

— Да нет, я просто додумалась перезвонить после тебя диспетчеру, и она сказала, что тебе звонил этот самый Рощ, и назвала его номер в гостинице.

— И ты побежала наверх шпионить за мной?

— Не устраивай сцен. Кто такой Рощ? Иностранный агент? Что тебя с ним связывает? Ты тоже шпион?

— Забудь о нем. Он в данный момент ни при чем, и не будь дурой — разумеется, он никакой не иностранный агент. Почему ты мне не веришь? — Маркус встряхнул ее. — Тебе ведь что-то известно. И это «что-то» касается твоего родного дома, так ведь? Это можешь знать только ты, но никак не я. — Рафаэлла молчала, но по ее глазам он видел, что угадал. — Ага, что-то глубоко личное. Что же именно, Рафаэлла?

Не в силах и дальше бороться с собой, она решила: будь что будет. Сделав глубокий вдох, Рафаэлла выпалила:

— Нам нужен эксперт. Пусть определит, подлинник ли это.

Маркус уставился на нее, потом перевел взгляд на картину. Она явно не походила на подделку.