Страница 13 из 90
«Героизм как средство и самоуважение.
Все, что я прочел, заставляет меня задуматься о человеческой жизни и вопросах бытия. Время от времени я вспоминаю опыт, которым делился профессор Шоттл в Одессе, и его строгие вопросы, преследующие меня.
Сегодня я не могу удержаться от мыслей о понятии „героизм“. Что на самом деле значит „идея героизма“? Является ли героизм необходимым средством, когда политики стараются выполнить свою неизбежную миссию? Оправдывает ли таким образом цель средства? Может ли он служить для наставника примером силы, которую люди не могут открыть для себя иначе как в виде модели? Не является ли задачей наставника высвобождение всей внутренней энергии в людях, чтобы дать им возможность преуспеть в борьбе с другими людьми?
Но когда идеал полностью становится средством, его ценность уже нельзя найти в нем одном, и возникает противоречие между концепцией идеалистического как ценности самой по себе. Оправдывает ли цель убеждение? Где провести границу между ободрением и убеждением, если не обсуждать цель?
Является ли героизм чем-либо кроме чувства жизни? Не окажется ли он ужасным заблуждением, жестоким разрушением, бессердечным прославлением опустошения, чтобы навсегда пасть до бессмысленности?
Нет, нам нужна теология, которая отнимет у человечества идеи его автономности и вернет ему осознание себя как орудия в руках Господа в человеческой истории. В Нем мы сможем найти границы.
Следовательно, героизму должна сопутствовать скромность в делах, с внутренней гордостью на службе Богу и со сдержанностью, которую должна сохранять героическая личность по отношению к себе. В противном случае героизм станет просто инстинктивным и некритичным отрицанием притязаний на оправдание других, он будет находиться в наивном противоречии с самопожертвованием других».
Пусть это, возможно, и пример образа мыслей, не являвшегося типичным, но он позволяет оценить обширность вариантов объяснения того, как солдаты вели себя на поле боя и почему.
Война на востоке чрезвычайно изобиловала зверствами и жестокостью, и, вероятно, этот фактор тоже влиял на некоторое количество солдат. Разумеется, некоторым солдатам повезло ни разу не оказаться свидетелями зверств; другие видели, но не участвовали; и все же остальные принимали в этом активное участие. Реакция тех, кто видел, или по доброй воле, или по принуждению стал участником зверств, варьировалась от отвращения до принятия таких мер как неизбежных, и даже до готовности и стремления совершать их. Во многих случаях зверства совершались по приказу и по плану верховного руководства или же происходили как результат решений полиции и в этих случаях становились делом солдатского долга. В других случаях они совершались в ходе «добровольных» действий. В январе 1944 года Антон Мейзер стал свидетелем события, причина которого осталась ему неизвестна, поскольку он лишь проезжал на коне через деревню, в которой оно происходило. Он увидел, как солдаты в немецкой форме собрали всех мужчин старше четырнадцати лет. Другие солдаты сгоняли домашний скот. Когда мужчины и скот были выведены за пределы деревни, женщины и дети оставались у своих домов и молили о пощаде. В этом было мало прока, поскольку соломенные крыши уже запылали от факелов немцев[66].
Деревня сгорала, а женщины смотрели, как их мужчин угоняют прочь под прицелом винтовок. Женщин и детей оставили на лютом холоде, почти без всякого имущества, поскольку их дома догорали. Некоторые из них пытались спасти пожитки из горящих домов, не думая об опасности серьезных ранений.
Такие сцены были обычны.
Обычный солдат на Восточном фронте служил по призыву. Таким образом, считалось, что он исполняет долг перед своей страной, и он не получал значительных денег. Базовое жалованье в немецкой армии составляло примерно одну восьмую часть от тех денег, которые зарабатывал рабочий на производстве, но за службу на фронте полагалась ежедневная надбавка, что увеличивало жалованье до одной третьей от заработка рабочего. Офицеры обеспечивались существенно лучше. Капитан получал примерно в десять раз больше, чем солдат, служивший на фронте по призыву, а в целом — в 20–30 раз больше. До некоторой степени маленькое жалованье солдата компенсировалось тем, что ему не приходилось платить за еду, проживание, одежду и т. д., что он, скорее всего, вынужден был бы делать дома.
На фронте у солдата было немного возможностей потратить деньги. Какие-то товары обычно имелись в продаже в столовой, а кроме того, всегда существовал черный рынок, но для солдат на передовой, которым требовался пропуск для того, чтобы попасть в тыл, пользоваться услугами черного рынка было затруднительно. Кажется более вероятным, что на продукты, предлагаемые черным рынком, тратили свои деньги солдаты из тыловых служб и частей, не участвующих в боевых действиях.
Для многих солдат существовала альтернатива трате денег по месту службы — они отправляли деньги домой, зная, что там ими распорядятся лучше, чем на фронте. В письмах иногда встречаются упоминания о том, что деньги были или скоро будут отправлены семье. Во время, когда уровень жизни сильно понизился, даже небольшие суммы, которые мог отправить домой солдат, оказывались ценными.
Большая разница в жалованье офицера и рядового может быть интерпретирована как признак неравенства, и, вероятно, до определенной степени так и было. С другой стороны, ясно, что офицер — это профессия и в мирное время, и было бы странно понижать ему жалованье во время войны. К тому же кажется, что в немецкой армии уровень потерь среди офицеров был выше, чем среди рядовых, так что более высокая оплата их службы служила для компенсации повышенной опасности. О том, несли ли офицеры Красной армии настолько же более высокие по сравнению с рядовыми потери, определенных данных нет.
Соотношение сил противостоящих армий на советско-германском фронте существенно изменилось с тех пор, как в июне 1941 года началось немецкое вторжение в Советский Союз. Вначале силы были приблизительно равны, но в течение 1941 года Красная армия получала такой обильный приток пополнений, что к сопоставимому уровню немцы даже не могли приблизиться. Однако в течение лета и первой половины осени немцы нанесли советским войскам столь огромный урон, что, несмотря на советские пополнения, приблизительное равенство численности армий сохранялось. С приходом осенней распутицы и последовавшей за ней зимы уровень советских потерь понизился, а новые пополнения постепенно обеспечивали Красной армии растущее численное преимущество[67].
Когда 5 июля 1943 года немцы начали операцию «Цитадель», их армия на Восточном фронте все еще была столь же многочисленной, как и в июне 1941 года. Но с этого момента ее численность почти неизменно сокращалась, поскольку потери были выше, чем поступавшие пополнения и подкрепления. В начале 1944 года германские сухопутные силы на Востоке сократились уже до 2 528 000 человек. Красной армии тоже было сложно поддерживать свою численность, но благодаря гораздо более многочисленным подкреплениям в ней все еще насчитывалось 6,1 миллиона человек. Таким образом, советские войска имели численное превосходство в 2,4 раза[68]. Советское превосходство в бронетехнике было еще больше. В целом оно составляло 3:1, но в связи с тем, что много немецких танков находилось в ремонте, фактическое советское превосходство оказывалось по меньшей мере, 4:1, если учитывать только боеспособную бронетехнику[69].
Одним из возможных объяснений высокого процента неисправных танков в немецких частях является уже упоминавшаяся нехватка запасных частей. Другой фактор, который необходимо учитывать, состоит в более быстром обновлении танкового парка из-за высоких потерь, в связи с чем процент машин с большим пробегом был меньше, чем в немецких частях. Кроме того, процент безвозвратно уничтоженных машин в общем числе потерь в советских танковых частях, видимо, был выше, чем у немцев.
66
Meiser. Die Holle von Tscherkassy, с. 164.
67
A. Frankson. «Summer 1941», Journal of Slavic Military Studies, vol.13, no.3 (September 2000); N.M. Rekkedal & N. Zetterling. Grundbok I operatioonskonst. — Forsvarshogskolan, Stockholm, 2004, c. 281–284.
68
История Великой Отечественной войны Советского Союза. — М., 1964. Цифра включает резервы Ставки, но не учитывает личный состав военно-воздушных сил и военно-морского флота.
69
Красная армия имела 7753 танков и самоходных орудий в частях на передовой и 2232 — в оперативном резерве. Немецкие войска на Восточном фронте в этот период имели 3356 танков и штурмовых орудий. Из них лишь 1285 были боеспособны, прочие находились в ремонте. Конечно, часть советской бронетехники также находилась в ремонте. По всей видимости, в советских частях на фронте имелось 5357 боеспособных танков, а также неизвестное число боеспособных машин в оперативном резерве. Таким образом, Красная армия имела трехкратное превосходство в танках и САУ, если учитывать все наличные машины, и более чем четырехкратное, если учитывать лишь боеспособную технику.