В руках врага

— Что-нибудь еще?

— Да. Упражняйся.

— Упражняться? В чем?

— Во всем. Ты все делаешь очень плохо.

— Папочка, — сказал Римо, встав в центре комнаты. — Лампа-дрица-опапа-буга-буга-пук!

— Что это значит?

— Это старинная американская поэтическая форма — поэзия Мун. Ты знаешь, что она означает?

— Нет. Что?

— Поцелуй себя в задницу, — сказал Римо и вышел.

Спустившись в вестибюль, Римо вышел из лифта и, не сделав и двух шагов, остолбенел, точно вдруг вспомнил, что забыл надеть брюки.

Из дальнего конца вестибюля, застеленного персидским ковром, ему приветливо улыбалась женщина. Длинноногая, темноволосая. На ней был белый брючный костюм со свободным поясом чуть выше бедер, и, хотя она сидела в кресле, Римо знал наверняка, что, стоит ей встать, на ее одежде не будет ни единой складки. Это была женщина, у которой складка одежды или морщинка на коже недопустима, как трещина на величественном монументе.

Она встала и широко развела руки, точно приглашая Римо войти в ее объятия. Ее длинные ресницы затрепетали. Глаза цвета фиалок казались еще более фиолетовыми из-за голубизны верхних век — голубизны словно природной, а не наведенной искусным визажистом.

Римо как во сне двинулся по вестибюлю к женщине, неотрывно смотрящей на него немигающим взором охотничьего сокола. Он почувствовал, как сразу отлетели прочь все десять лет упорных трудов Мастера Синанджу. Десять лет контроля за своим разумом и телом, контроля настолько специфического, настолько жестокого, настолько изощренного, что даже его сексуальные инстинкты обратились в физические упражнения и служили лишь поводом для дополнительных практических занятий. Но насколько медленно Римо терял этот инстинкт в течение истекших десяти лет, настолько же быстро восстановил его в вестибюле этой парижской гостиницы. И вот уже все мысли кружились вокруг этой темноволосой красавицы, которая по-прежнему стояла и, улыбаясь, неотрывно смотрела на него.

Он шел, спотыкаясь, по ковру навстречу ее распахнутым объятиям, чувствуя себя полным дураком, и думал, что же делать, если вдруг окажется, что эти объятия предназначаются вовсе не ему, и как же себя вести, если в последнюю минуту она вдруг устремит свой взор мимо него, шагнет в сторону и бросится на грудь какому-нибудь мужчине.

Он знал, что делать в этом случае. Он убьет другого мужчину. Он убьет его на месте, в мгновение ока, без сожаления и зазрения совести, а потом схватит эту женщину и потащит прочь из этого отеля в какое-нибудь укромное место, откуда ей от него не уйти…

Как только он приблизился к женщине, ее руки упали, и, словно наказанный школьник, Римо замер, дрожа.

Он сглотнул слюну.

Он попытался улыбнуться и, когда ему это удалось, понял, что выдавил кривую, испуганную усмешку.

— Меня зовут…

— Вас зовут Римо, — холодно сказала женщина. — Вы американец. Меня зовут Людмила. Я русская. Я не люблю американцев. Вы олицетворяете упадок.

— В данную минуту как никогда, — подтвердил Римо. — Почему вы раскрыли мне объятия?

— Потому что я хотела продемонстрировать тебе твою дурацкую упадочность, чтобы ты понял, какой же ты идиот, какого же дебила я могу из тебя сделать.

Она повернулась и пошла прочь от Римо, к дверям отеля. Ее обогнал мальчик-носильщик, чтобы открыть перед ней дверь, хотя двери в этом отеле были автоматическими и открывались электронным реле, когда кто-нибудь наступал на резиновый квадратик датчика в полу.

— Подожди! — крикнул Римо, но женщина уже вышла на улицу, даже спиной выражая презрение к Римо. Он бросился к двери. Но это была входная дверь и электронно-механический привратник не открывал ее изнутри. Но он воспользовался своей правой рукой, чтобы раз и навсегда отучить дверь преграждать путь торопящемуся.

Женщина садилась в такси. Швейцар уже закрывал за ней дверцу. Очень аккуратно. Эта женщина была не из тех, за кем можно было захлопнуть дверцу, даже притом, что она не давала чаевых. Она взглянула на него и чуть улыбнулась — ее улыбка будет преследовать его весь день.

Что-то мешало дверце такси закрыться. Швейцар поднажал.

— Минутку! — сказал Римо. Он дернул дверцу на себя, высвободил левую ногу, потом скользнул на заднее сиденье и закрыл дверцу.

— Самонадеянный нахал! — фыркнула женщина.

— Вот именно, — отозвался Римо. — Месье, везите нас куда-нибудь подальше, куда очень долго ехать.

Шофер обернулся.

— Мадам?

— Я же сказал! — рявкнул Римо.

Шофер кивнул, точно был хранителем редчайшего мгновения в истории старомодной куртуазности, хотя на самом деле он просто гадал, какие чаевые ему обломятся после такой поездки. Смазливые девицы, как правило, не дают парижским таксистам на чай, да и этот американский турист вроде бы не из тех, кто сорит деньгами.

Когда такси отъехало от тротуара, Людмила сказала Римо:

— Что тебе от меня нужно?

— Нет. Ты лучше скажи, что тебе от меня нужно.

— Чтобы ты оставил меня в покое. Так что можешь не терять время.

— Тебе вообще все американцы не нравятся? Или только я?

— Только ты, — ответила Людмила.

— Почему?

— Потому что ты американский шпион, убийца, кро…

— Погоди. — Римо наклонился вперед, и его губы почти коснулись правого уха шофера. Он протянул обе руки, тронул пальцами косточки за его ушами, слегка нажав на них, и сказал: — Это ненадолго — я хочу кое-что сделать с твоим слухом.

Шофер обернулся и проговорил на ломаном английском:

— Не слыхать ничего. Что-то сломалось с моими ушами.

Римо довольно кивнул и откинулся на спинку. Шофер чесал то правое, то левое ухо, пытаясь восстановить слух.

— Так что ты говоришь?

— Что ты американский шпион, убийца, кровожадный зверь.

— А ты? — спросил Римо.

— Я русская шпионка, меня послали убить тебя.

— Я могу выбрать способ смерти? У меня на этот счет есть блестящая идея.

— Только если это будет медленная и мучительная смерть, — ответила Людмила Чернова.

— Необычайно медленная, — сказал Римо. — Но я не боюсь боли.

— Плохо, американец. Тебе суждено испытать ужасную боль.

— Почему ты меня не боишься? — спросил Римо.

Людмила глубоко вздохнула, и блестящая ткань ее костюма забликовала. Даже сейчас, когда она сидела, ткань плотно облегала ее фигуру, повторяя каждый изгиб тела. Людмила была настолько совершенна, что казалась чем-то сверхъестественным.

— Все вы, американцы, дураки, — повторила она. — Вы никогда не обидите женщину. Ковбойский менталитет. Видала я все эти фильмы.

— Я и женщин убивал, — как бы между прочим заметил Римо.

— Это потому, что ты неразборчивый мясник, — сказала Людмила. — Все американцы такие. Вспомни Вьетнам. Вспомни всех этих Джонов Уэйнов. Вспомни Джина Отри. Вспомни Клинта Вествуда.

— Ладно, — сказал Римо. — Теперь, когда я знаю, что ты меня ненавидишь и собираешься убить, я могу рассчитывать на исполнение последнего желания?

— Только если оно не подрывает основы нашего государства.

Было решено, что завтрак не подорвет основ государства, и Римо попросил шофера остановиться у ближайшего кафе.

Но шофер продолжал крутить баранку, пока Римо не подался вперед и не нахал большими пальцами на его заушные косточки. Лицо шофера просветлело с возвратом к нему слуха, и он внезапно услышал шум транспорта на утренних парижских улицах: урчание моторов, гудки клаксонов, визг тормозов. В Париже самое безалаберное в мире движение, создаваемое водителями, которых постоянно мучает похмелье.

— Остановите здесь! — повторил Римо.

Они с Людмилой позавтракали в уличном кафе под зонтиками — ничего красивее этих ярких зонтов Римо не видывал в своей жизни, — за столиком с грязной скатертью — ничего прекраснее этой грязной скатерти Римо не видывал в своей жизни, — под ярким утренним солнышком, которое благодаря галльской изобретательности вознеслось на небесную твердь под таким углом, что заглядывало сразу под все зонты и слепило глаза посетителям. И, как решил после долгих раздумий Римо, ничего более прекрасного, чем это ослепительно яркое утреннее солнце, он в жизни своей не видывал.