Евангелие от Джимми

Эмма вскидывает глаза от бумаг, и я сразу понимаю, что слишком поздно, исключено, все кончено.

— Ты… ты — Бог? — потрясенно выговаривает она. — Это они имеют в виду?

— Нет, Эмма. У меня хромосомы Иисуса, но это еще ничего не доказывает — главное мне только предстоит.

— Я буду записывать, можно?

— Конечно.

Она роется в своей бездонной сумке, нашаривает диктофон, кладет его на столик между нами, включает.

— У тебя есть доказательства? Ученые готовы засвидетельствовать твое происхождение?

— Да. Советник Ирвин Гласснер. Это он вынес мое досье из Белого дома. Я написал тебе его телефон: он подтвердит и клонирование, и исцеление, которое приписывает мне, и…

— Он и руководил этим проектом «Омега»?

— Он и Бадди Купперман — помнишь? «Лангуст», мы смотрели этот фильм, когда…

— Зачем тебе участие в передаче Ханли?

Она сыплет вопросами, не слушая моих ответов: боится пристрастности.

— Я силен, только если в меня верят, Эмма. И мой долг — спасти как можно больше людей…

— Повышая рейтинг. Обогащая Джонотана Ханли. Поддерживая самую гнусную из сект.

Я стараюсь, чтобы мой голос звучал нейтрально, хотя меня раздражают эти предвзятые суждения — за деревьями она не видит леса.

— Бойкотировать двадцать миллионов зрителей — не лучший способ помочь им во всем разобраться.

— Тебя что, накачали наркотиками?

— Перестань. На меня возложена миссия, Эмма. Я сумею помешать тем, кто захочет извратить ее или погреть на ней руки.

— И давно ты это узнал? Про твою ДНК?

— В июле.

— Что же изменилось в твоей жизни?

— Все. Так я думал до сегодняшнего утра. Сейчас смотрю на тебя и понимаю: нет, я все тот же.

Она выключает диктофон.

— Что ты хочешь сказать?

— Все лучшее во мне — это ты. Таким, каким я хочу сегодня быть, сделала меня наша с тобой история. То осознание себя, которое подарила мне ты, наше с тобой счастье и страдание, которыми я тоже обязан тебе. Ты изменила меня, благодаря тебе я вырос, ты оставила мне эту силу любви, которая приумножилась без тебя.

Она грустно улыбается уголком рта — все понимает.

— Ты говоришь мне спасибо за то, что я тебя бросила, да?

— В каком-то смысле. Спасибо от всех людей.

Она снова нажимает кнопку на диктофоне.

— В чем же состоит твоя миссия?

Я рассказываю ей о кардинале Фабиани, о Скалистых горах, Лурде и аббатстве. Даю ей все ключи: пусть сама найдет для них замки и откроет.

— Что же такое Бог?

Я отвечаю не сразу. Она закуривает.

— Сам еще не знаю, Эмма. Это порыв. Энергия. Сила любви и творения…

— Которая создала мир, где царят ненависть и хаос.

— Это мы сделали его таким по образу своему. Потому что думали, что таков наш образ. Люди винят Бога, но ведь они были вольны строить мир иначе. Без этого, будь он неладен, образа.

— А откуда он взялся, этот «будь он неладен, образ»? От лукавого?

— Да.

— Ну ясно, женщины. Всегда все сводится к одному: если бы Ева не съела яблоко… И ради этого вздора ты мобилизуешь целый телеканал и заставляешь меня терять время?

— Это было не яблоко, а смоква.

— Что?

— Древо познания добра и зла в Книге Бытия было смоковницей. Переводчики в очередной раз обмишурились. Pomum значит просто «плод». А они спутали malum — «зло» и malum — «яблоко».

— Так-то лучше.

— Ты о чем?

— Вот теперь мы в теме. Ты не забыл, что я пишу для журнала по садоводству?

— Мое интервью ты через час сможешь продать «Нью-Йорк Таймс», «Пост», «Геральд Трибюн», кому захочешь… И я оставлю за тобой эксклюзив на все дальнейшие.

— Ты хочешь всех осчастливить? Брось, мне и так хорошо.

— Нет, Эмма. Я не хочу, чтобы ты погрязла в рутине, поставила крест на своих амбициях и считала себя неудачницей.

— Мы здесь, чтобы поговорить о тебе, оставим эту тему.

Я наклоняюсь, беру ее руки в свои.

— Действуй, Эмма, не сдавайся! Тебе причинили зло, а ты делаешь из него оправдание, сложила лапки, отказалась от…

Она резко высвобождается, закидывает ногу на ногу.

— Да от чего я отказалась? Пошел ты!

— От журналистских расследований, о которых мечтала, от книги, которую ты пишешь с тех пор, как я тебя знаю, и не продвинулась ни на страницу, разве не так? Даже наоборот. Если ты и открываешь ее в своем компьютере, могу спорить, что стираешь написанное.

Слезы блестят за стеклами ее очков, но я продолжаю, не могу больше держать при себе все, что чувствую в ней; страдание переполняет ее, пора ему прорвать плотину.

— Хватит сомневаться в себе, Эмма, хватит думать, что все вокруг правы, что тебе дали бы шанс, если бы ты того стоила. Я даю тебе этот шанс, бери, но это всего лишь пропуск, чистый лист, который ты должна заполнить! И тогда твоя жизнь изменится к лучшему, только инициатива должна исходить от тебя!

— А ребенок, которого я ношу, ты о нем забыл?

— Он даст тебе силу. Силу любви и творения.

— Силу? Он меня к земле пригнул, высосал всю энергию, а когда он родится, я знаю, что у меня его отберут, и как мне, по-твоему, с этим жить? Черпать вдохновение? Ты думаешь, все устраивается, стоит только связно изложить? Написанное остается, а проблемы улетучиваются? Так, что ли?

— Наберись сначала сил, пока твой ребенок питается тобой, иначе что ты сможешь ему дать? Самоуничижение, горечь, запрограммированность на неудачу. Потом, Эмма, когда он появится на свет, ты будешь драться за него — и ты победишь. Но отрекаясь на четвертом месяце, ты играешь на руку дьяволу.

— Дьявол-то тут при чем?

— Он посеял сомнение.

— И что же? Сомнение — источник разума.

— Согласен, но оно же и начало падения. В чем, по-твоему, грех Адама и Евы? Они усомнились в чистой любви, подменили доверие подозрением. Конечно же, голос дьявола — это голос разума! Как убедительно он им лгал: мол, Бог запретил вам вкушать эти плоды, потому что, вкусив их, вы сами будете как боги. И готово дело! Они приписывают Богу задние мысли: малодушие, жажду власти, скаредность и ревность…

— Подожди проповедовать, будь добр, ты еще не перед камерами!

— Я не проповедую, Эмма, — я тебе объясняю. Почему я люблю тебя и почему мне нужно, чтобы ты в себя поверила? Я не хочу, чтобы ты пахала на главных редакторш, которые тебя домогаются и ставят палки в колеса за отказ… я надеюсь, Синди не достает тебя хотя бы с тех пор, как ты беременна?

Она побледнела, выронила сигарету. Я не хотел об этом говорить, но слово не воробей. Огорошенная последней фразой, она даже не сообразила выключить диктофон. Я делаю это сам.

— Откуда ты знаешь про Синди?

Мне знакомо выражение ее глаз. Я уже видел его у других. Пробита брешь в барьере неверия, отступает здравый смысл… Бедная, не знает, что и думать, ведь мой дар налицо: я читаю ее мысли, вижу насквозь все, в чем она сама себе не хочет признаться… Она недоумевает, как могла прожить три года с медиумом, ни о чем не догадываясь. Я медлю, раздумываю. Должен ли я обмануть ее ради ее же блага, чтобы она написала статью обо мне и завтра проснулась знаменитой, независимой и богатой, чтобы могла защитить себя оружием своих врагов и сохранить права на будущего ребенка? Или не морочить ей голову, а разжалобить признанием, пусть убедится, что я все тот же несчастный влюбленный, совершающий ради нее глупости: додумался же прикинуться шофером лимузина, чтобы только ощутить ее присутствие за зеркальным стеклом… Что лучше: произвести на нее впечатление сверхъестественными способностями или внушить доверие человеческой слабостью? Что лучше для нее?

— Ты что, тоже следил за мной?

У нее даже голос сел от неизбывной печали. Я открываю рот, чтобы оправдаться; она качает головой и нажимает на «стоп», не заметив, что диктофон уже выключен. Кладет его в карман, встает.

— Я не буду ничего писать.

— Почему?

Она запихивает в сумку пресс-досье.

— Я ни капельки не верю в эту историю. Это предвыборный ход, ловкий трюк, а ты — и соучастник, и жертва. И я не собираюсь тебе помогать, даже чтобы напакостить республиканцам, так что позвони кому-нибудь еще.